Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
– Поехали быстрее, – торопил Юрий Алексеевич, прячась за Серегу. Серега резко газанул, не отводя взгляда от Юлии Михайловны, стоящей у стеклянной двери мотеля. Смотрела она, казалось, прямо на Серегу. Но Юрий Алексеевич понял, что был замечен, и устыдился, понимая, что никогда в жизни еще не проявлял такого малодушия. В глазах Юлии он, конечно же, упал ниже некуда.
– Такие, значит, приключения в дороге бывают… – начал Серега, сглотнув слюни. – Видели, Юрий Лексеич, как смотрела? Знает, что шофера кое-что могут. Я б такую подобрал и отделал бы к обоюдному удовольствию прямо в кабине. Такая ни за что не будет жаться, попой вертеть и парфюмерию с галантереей разводить. С такой сразу все ясно и лифчик долой. А потом хоть гуд бай навсегда и поминай как звали. Это вам не Лариска Кукушкина, прынцесса из ларька.
Юрию Алексеевичу очень хотелось угомонить Серегу той самой монтировкой, но как бы он тогда доехал до дому? Поэтому Юрий Алексеевич молчал и казнился, для чего поводов накопилось множество, и, если учитывать Серегу, они все прибывали, поводы эти. Снежным комом.
Дом встретил Юрия Алексеевича будто чужой. Все свое убожество обнажил перед ним дом. Уборная под лестницей на чердак, рядом пластмассовый рукомойник и ведро под криво висящей раковиной – все удобства. На кухне – помятые и облупившиеся кастрюльки, тарелки в давних черных трещинах, чайник, помнивший бабушку Нину Ивановну, когда была она еще в силах гонять шалаву Людку. Клеенка на столе изрезана и потеряла рисунок. Ирочкины тюлевые занавесочки и половики расползаются, книжная полка рассохлась и вот-вот рухнет, стол и стулья колченоги. Диван продавлен и обшарпан, кровать провисла сеткой чуть не до пола. Пол просел к печке, потолок закопчен. Обои… Глаза бы не смотрели. Еще Ирочка клеила. Вот, оказывается, какой у него дом. А он и не замечал как-то до сих пор. И совсем рядом, не более чем в часе езды, сияющие чудеса. Чудеса? Нет, вовсе и не чудеса, никто им не удивляется, такие «чудеса» давно уж в порядке вещей, ей-богу. А все это… Всего этого убожества не должно существовать.
И Юрий Алексеевич устроил войну, разгром, светопреставление. Посуда летела об стенку, клеенка рвалась в клочья, расхристанные книги грудой обмирали на полу, предчувствуя костер, зеркало было убито, чтоб неповадно ему было являть Юрию Алексеевичу его отвратительную бородатость. Пыльный тюльчик сорван и скомкан, самый хлипкий стул сам по себе вдруг обморочно развалился, не дожидаясь, когда им грохнут об пол. Под горячую руку попала и Людка.
– Юрочка, – явилась она, – шампанское-то бабы Татьяниной самогонкой запивать грех, оказывается, большой. Сама баба Татьяна так говорит, и Савка мой тоже. Такая головная боль в наказание, и сердце прыгает… Пожалей бывшую супругу, выдели на поправочку, Юрочка.
Юрочка и выделил на поправочку – по ненавистной физиономии. Людка завыла, что ее обижают.
Стыдоба. Не жизнь. В Генераловку, вслед за Ирочкой. Да обмелела Генераловка, как нарочно.
Юрий Алексеевич до утра просидел на крыльце, обхватив руками голову. Мыслей не было никаких, один стыд выедал сердце. Утром он, насколько это было возможно, навел порядок, сбрил бороду, напился чаю и отправился в Тетерин искать места учителя. По дороге вспомнил, что ведь сын у него. И отца не знает.
* * *Юлия Михайловна после неожиданной и такой неприятно прозаической встречи с бывшим супругом никак не могла избавиться от горечи душевной, от сердечной оскомины. Очень ей было не по себе. И только в самолете разобралась она, что горечь-то, оскомина-то, пожалуй, не столько ядовитая, сколько лекарственная. И если бы Юрий проявил хотя бы толику сентиментальности, если бы принялся размазывать воспоминания приторным вареньем, если бы глядел на нее восторженным телком, готовым все простить за одно лишь пожатие руки да мимолетный поцелуйчик, если бы выпытывал о сыне, о котором Юлия проговорилась, раздражившись, то… То все бы пропало. Она бы утвердилась в презрении к нему, пожалела бы убогонького, одарила этим самым поцелуйчиком на прощание и продолжала бы жить как живется, блистать, богатеть, немножко властвовать, немножко вспоминать.
Юрка, однако, смотрел разве что не свысока. И глаза его были не в ласковой телячьей поволоке, а в красных прожилках – то ли от выпитого накануне, то ли от пыли и яркого солнца. Ветерок трепал давно не стриженные волосы, а борода его… Борода была просто невозможная, отвратительная, дикая. Много воли взял Юрий Алексеевич – дикую бороду, представьте, отрастил. И нисколько дикой бородой не конфузится – аборигенствует, гордец.
Не конфузится… Все вранье и театр! Не сдержался, притвора, и сбежал. Он сбежал – это здорово. Это значит, что следует подумать о продолжении. Пусть горечь и оскомина сердечная, но все не прежнее коматозное оцепенение и пугающие сны. Бывает же, бывает же и так, что жертва преступления после многолетней комы приходит в себя и опознает преступника? И преступник несет наказание. Пора, пора начинать жизнь заново. Столько порченых лет…
Одним словом, Юлия Михайловна по возвращении в Москву решила выяснить отношения с нынешним своим мужем, с Виктором, благо Левушка вырос и в отъезде – в безопасности. В каком ключе вести разговор, она совершенно не представляла и побаивалась, разумеется, довольно сильно, так как отдавала себе отчет в том, что объяснение, которое она задумала, ничем хорошим кончиться не может. Но оставлять все как есть после встречи с косматым-бородатым Юркой никак не получалось.
Виктора она застала дома, и пребывал он в состоянии промежуточном, между небом и землею, так сказать. Это означало, что скоро ему понадобится «стимулятор», как называл он нынче свое зелье, заметив однажды, что Юлия давно уже не верит в его «диабет». Промежуточное состояние предполагало сентиментальность, высокую меланхолию и усталую, бессильную эротичность. Это было неплохо для того, чтобы начать разговор, но не упустить бы адов момент, когда нахлынет на него раздражительность, нахлынет внезапно, будто разобьется склянка с серной кислотой, и тут же густо полетят опасные осколки и жгучие брызги абсурдных оскорблений. Не упустить бы адов момент и защититься бы. Но как? Этому Юлия Михайловна так и не смогла научиться за долгие годы сожительства с Виктором. Тем не менее она решила не откладывать объяснений и, стерпев приветственные объятия и ничего не обещающий, хотя и долгий, поцелуй, сообщила:
– Я, Виктор, встретила в Генералове Юру Мареева. Он одинок, оброс бородой и стал страшно сильным. Я, оказывается, купила школу, где он учительствовал, и лишила его работы. Сам понимаешь, я перед ним в долгу.
Виктор молчал и смотрел на нее. Только брови высоко поднялись.
– Виктор, я чувствую себя должницей, – упрямо повторила Юлия.
– Так заплати, родная. Не обеднеешь, – дернул плечами Виктор и смотрел все так же из-под высоко поднятых бровей. Взгляд из голубого быстро становился опаловым, пальцы начали чуть подрагивать. – Много ли ему надо? Или возьми его на жалованье управлять своим имением, госпожа помещица.
– Виктор…
– Перепихнись с ним пару раз, чтобы возместить моральный ущерб!
– Виктор!
– А что?! Вполне благородно! Можешь передать ему, что я разрешил тобой немного попользоваться.
– Виктор, я, кажется, не…
– Он меня, представь, никогда не спрашивал, когда уводил моих девок. Все мои сучки вешались ему на шею! Все мои прикормленные сучки! Ты не знала?! Ты жила при маме с папой и не знала, и тоже хотела его! Его, провинциального выскочку, к которому все благоволили! Мои приятели очень скоро начинали предпочитать его общество, не мое! Самые злобные институтские профессорши и доцентши завышали оценки! Твоя мать до сих пор вздыхает по бедному-несчастному Юрочке! Что в нем такого, может, скажешь?! Может, скажешь?!!
– Виктор, успокойся…
– Сейчас. Успокоюсь.
Он развернулся и, взъерошенный, страшный, с белыми глазами, отправился в ванную, и Юлия знала зачем.
– Ну и отлично… Отлично… – уговаривала она себя. – Все так или иначе закончится. Час терпеть, век жить. Так вроде бы положено рассуждать, когда зубы рвут. Век жить.
Виктор вернулся через несколько минут, веселый и порозовевший. На ходу расправляя закатанный рукав, направился к бару:
– Выпьем, детка. Мне тут кое-что презентовали, пока ты разъезжала. Кое-что экзотическое. И я, верный муж, не стал пить один, дожидался тебя. Чтобы угостить. Такая красивая бутылка. Прямо барокко, смотри. Угощайся, моя радость, нектарчиком! Ну же! Твое здоровье!
Экзотика оказалась готовым коктейлем, крепким и тяжелым, и Юлия, чуть пригубив, отставила бокал. От такого пойла, она знала, голове ее потом не помогут никакие болеутоляющие.
– Ну нет! Так не пойдет! – веселым чертом паясничал Виктор, в два глотка ополовинивший свой бокал. – Так никуда не годится! Давай, любимая, давай! За Юрочку Мареева, восставшего из пепла! За молодость, за любовь и вечную дружбу! Которой ни рожна нет на свете и быть не может! Пей! Пей, моя… добыча.
