Дино Буццати - Шестьдесят рассказов
Хороший смех у депутата, слушать приятно. Сколько в нем властности, самообладания, оптимизма, веры в конструктивное начало! Но так ли он спокоен, как кажется? Так ли уверен, что проклятое явление изжито полностью?
Однажды вечером дома после ужина он просматривал какую-то докладную записку. В комнату вошла жена.
— Вальтер, ты не знаешь, где Джорджина?
— Нет. А что?
— Она сказала, что пошла делать уроки. Но в комнате девочки нет. Звала ее — не отвечает. Я уже всюду искала.
— Она, наверное, в саду.
— И в саду ее нет.
— Значит, пошла к какой-нибудь подружке.
— Так поздно? Нет-нет. Да вон и пальто ее висит в передней.
Встревоженные родители обыскивают весь дом. Девочки нет нигде. Монтикьяри решает даже заглянуть на чердак — просто для очистки совести.
Здесь под балками, поддерживающими островерхую крышу, тихий и таинственный свет заливает сваленный в кучу хлам, старые поломанные вещи. Свет проникает сюда через выходящее на крышу полукруглое слуховое окошко. Оно открыто. Несмотря на холод, держась руками за подоконник, неподвижно, словно зачарованная, стоит девочка.
Что она делает там в одиночестве? Смутное, нехорошее подозрение возникает у депутата, и он тщетно пытается его отогнать. Оставаясь незамеченным, он наблюдает за дочкой, но та по-прежнему стоит не двигаясь и напряженно смотрит вдаль широко раскрытыми глазами, словно присутствуя при каком-то чуде.
— Джорджина! — (Девочка вздрагивает и резко оборачивается, лицо у нее совсем белое.) — Что ты здесь делаешь? — (Она молчит.) — Что ты здесь делаешь? Отвечай!
— Ничего. Я просто слушала.
— Слушала? Что же ты слушала?
Джорджина, не сказав больше ни слова, убегает вниз, и с лестницы доносятся, постепенно затихая, ее рыдания.
Депутат закрывает окошко, но, прежде чем уйти, бросает взгляд наружу: его подозрения не рассеялись. Что там могла разглядывать Джорджина? К чему прислушиваться? И тем не менее… Ведь отсюда ничего не видно, кроме пустынных крыш, голых деревьев, заводских цехов по другую сторону проспекта, невыразительной луны — в фазе примерно конца первой половины, — освещающей город и порождающей всем известные световые эффекты — глубокие тени, просветы в облаках и так далее. И ничего не слышно, кроме поскрипывания старых балок на чердаке и едва уловимого, похожего на вздох звука, витающего над городом, который потихоньку погружается в сон — в полном соответствии с естественным в это время суток замедлением производственного ритма. Все так обыденно и не представляет совершенно никакого интереса. А может?.. (На чердаке холодно, через щели между черепицами сюда проникает ледяной воздух.) А может, именно там, на крышах, неожиданно преображенных лунным светом — говоря по чести, даже сам депутат Монтикьяри не решится этого отрицать, — затаилась и чего-то все еще ждет поэзия, этот древний, как мир, порок? Даже дети, невинные создания, испытывают ее искус, хотя никто и никогда им о ней не говорил? И так — по всему городу, будто затевается какой-то заговор. Выходит, никакими законами, никакими карами, никаким всеобщим осмеянием ее, проклятую, не уничтожить? Значит, все, чего они добились, — это просто-напросто ложь, лицемерная похвальба невежеством, притворный конформизм? А он сам, Монтикьяри? Неужели же и в нем затаилось это чувство?
Чуть позже в гостиной синьора Монтикьяри спрашивает:
— Вальтер, тебе сегодня нездоровится? Ты такой бледный!
— Ничего подобного. Я чувствую себя прекрасно. Даже собираюсь съездить в министерство.
— Прямо сейчас? И куска не проглотив?
На душе у Монтикьяри неспокойно. Он выходит из дома, но, прежде чем сесть в машину, на мгновение задумывается о том, почему сегодня луна так ярка, и прикидывает, какими это чревато последствиями. Уже четверть одиннадцатого, город затихает после напряженного рабочего дня. И все же депутату кажется, что сегодня вечером сам воздух как-то необычен, в нем чувствуется едва уловимая пульсация, присутствие каких-то непонятных сил, затаившихся в этих почти черных тенях; словно кто-то подает друг другу едва различимые сигналы, прячась за дымовыми трубами, за стволами деревьев, за выключенными бензоколонками; словно под покровом ночи ищут и внезапно находят выход чьи-то мятежные порывы.
Даже сам Монтикьяри не может не признать, что его обуревает какое-то странное чувство. Ведь и на него тихо льются с небесного свода волны этого света, льются в полном противоречии с директивами правительства. Ему даже захотелось отряхнуть пальто руками, чтобы смахнуть как бы налипшую на ткань неосязаемую серебряную паутину.
Встрепенувшись, он сел за руль, но облегчение почувствовал лишь в центре города, где яркий электрический свет одолевал — так по крайней мере ему казалось — лунное сияние. Монтикьяри вошел в здание министерства, поднялся по широкой лестнице и по длинным, погруженным в тишину коридорам направился к своему кабинету. Лампы были выключены, и через окна в помещение лилось злополучное сияние. Только из-под одной двери пробивалась полоска электрического света. Министр остановился. Это была комната исполнительного и педантичного профессора Каронеса — человека-цифры, начальника научно-исследовательского отдела. Странно. Депутат Монтикьяри тихонько отворил дверь.
Каронес сидел спиной к нему за столом, на котором горела маленькая лампочка, и что-то писал, временами останавливаясь и подолгу задумываясь. В такие моменты он безотчетно подносил к губам вечное перо и, словно ища вдохновения, поворачивал лицо к стеклянной двери на террасу, залитую, разумеется, лунным светом.
Второй раз за этот вечер Монтикьяри заставал кого-то за необычным и даже недозволенным занятием. И ведь никогда раньше Каронес не задерживался так поздно на работе.
Бесшумно ступая по толстому ковру, Монтикьяри приблизился к Каронесу, стал у него за спиной и, подавшись вперед, из-за его плеча взглянул, что за доклад или инструкцию сочиняет профессор. Вот что он прочел:
О, немой светоч, как тихоты из-за темных кулисметаллозаводов восходишь!Волшебная лампа фей, зерцалобезмолвного камня. Как дологпуть до тебя — вся жизнь!И я, усталый, смотрю вокруги вижу, как высвечиваюттвои лучи нашу бедность.Таинственный и чистый мирполнолуния, царствовещей духовной силы…
Тут рука Немезиды, то есть министра, опустилась на плечо Каронеса.
— Профессор, вы — и вдруг такое?!
Тот, оцепенев от испуга, промычал что-то нечленораздельное.
— Профессор, вы — и вдруг такое?!
Но в этот момент зазвонил телефон в соседнем кабинете, потом где-то дальше — в глубине коридора. Затем третий, четвертый… И тут в уснувшем здании таинственным образом пробудилась жизнь, словно сотни людей, прятавшихся в шкафах и за пыльными шторами, дождались наконец сигнала. Послышался звук крадущихся шагов, все вокруг огласилось нарастающим ропотом. Потом стали слышны чьи-то уже отчетливые голоса, призывы, короткие приказания, хлопанье дверьми, топот бегущих людей, отдаленный грохот…
Распахнув дверь, Монтикьяри выглянул на террасу. В окружавшем министерство саду непонятным образом погасли все фонари. От этого лунный свет стал еще более ярким и тревожным. Два или три человека с горящими факелами в руках пробежали по залитым белым светом аллеям. Потом промчался на коне юноша в развевающемся красном плаще. И вот по обеим сторонам центрального балкона стали двое военных в парадной форме и со сверкающими саблями. Вот они вскинули свои сабли к небу. Нет, это не сабли, а фанфары. И серебряный, удивительной красоты трубный глас разнесся и повис, будто арка, над людскими толпами.
Монтикьяри не нужны были никакие пояснения, чтобы понять: это революция, его министерство низложено.
49
НЕПОБЕДИМЫЙ
© Перевод. Т. Воеводина, 2010
Однажды июльским полднем Эрнесто Манарини, 42 лет, преподаватель физики в лицее, проводя летние каникулы в своем загородном доме в Валь-Калига вместе с женой и двумя дочерьми, совершил выдающееся открытие. У него был просторный чердак, и там он оборудовал себе лабораторию, где коротал свои дни, а часто и ночи, захваченный опытами. Учитель жаждал славы изобретателя. За эту страсть над ним трунили домочадцы и сослуживцы, не принимая его всерьез.
В тот день стояла удушливая жара. В доме было пустынно, жена и девочки ушли гулять с друзьями, учитель, по обыкновению, вертел так и сяк новое приспособление собственного изобретения. Таких штуковин он в последние годы сработал немало, впрочем, так и не сумев добиться толку. Вдруг в первом этаже раздался грохот вроде взрыва.
На всякий случай учитель отключил электричество и поспешил вниз. Верно, взорвался газовый баллон на кухне, подумал он. Однако баллон был цел — это он разглядел сквозь густой едкий дым, оставшийся от взрыва. Взрыв явно произошел в стенном шкафу, где Манарини, никогда не ходивший на охоту, держал охотничье ружье с принадлежностями. Дверное окошко и само ружье разлетелись вдребезги, даже углы стен обсыпались. Сомненья не было: по неведомой причине взорвались патроны.
