Дина Рубина - Озябшие странники
Христианский воскликнул:
— Эвакуируйте журналы! — указывая на штабеля журналов «Дерзновение», лежащие повсюду. — Имейте в виду, это библиографическая редкость! Это раритет! Растащат!
— Кому они на фиг сдались, — сказала Катька. — Выбросить могут, это да.
Мы принялись вытаскивать в коридор пачки журналов «Дерзновение».
— Постойте! — сказала Рита. — Бред какой-то. Чем мы заняты? Надо вывозить компьютеры! Яша, что вы бегаете? Позвоните Ляле, чтоб приехала на «танке». Перевезем все в контору на Бен-Иегуду.
— И позвоните этому раздолбаю Пушману! — закричал Христианский. — Пусть приходит стулья свои таскать! Секретарь, конгрессмен, мать его…
Через полчаса приехала Ляля на «танке», прискакал ошалевший Фима Пушман, и эвакуация имущества фирмы «Тим’ак» продолжалась полным ходом.
В разгар спасательных работ появился заказчик из Меа Шеарим — толстый, бородатый, из тех, что носят талиты поверх шубы, — пейсы, закрученные штопором, просились в бутылку, — и стал требовать, чтобы Яша закончил заказанную им брошюру о значении шабата.
Яше ничего не оставалось делать, как сесть за не вынесенный еще компьютер доделывать брошюру. Толстый заказчик уселся в проходе между кабинками на собственность Еврейского конгресса — стул, подлежащий выносу, и, задумчиво наматывая на указательный палец локон пейсы, стерег Яшу, чтоб тот не смылся.
— Яша, — спросила я на бегу, — куда деть Мару?
— А пошла б она к чер-р-р-тям собачьим! — прорычал Христианский.
И в эту минуту взвыла сирена воздушной тревоги — последней воздушной тревоги за эту войну.
Я надела противогаз и, схватив в обе руки пачки журналов «Дерзновение», побежала к выходу. Из-за ограниченного обзора в противогазе я опрокинула толстого заказчика из Меа Шеарим и повалилась сверху, запутавшись в его пейсах и мягкой бороде. Он пытался стряхнуть меня с неменьшим омерзением и ужасом, чем если б ему на спину упал с потолка тарантул.
Конгрессмен Фима Пушман старался поднять нас, тем самым совершенно затруднив ситуацию. Мы барахтались в узком проходе между кабинками, среди рассыпанных журналов «Дерзновение», сирена выла, заказчик страшно ругался, проклиная фирму, Яшу, Еврейский конгресс, правительство Израиля и меня с моим противогазом.
И тут в зал влетел миллионер Бромбардт, красный, как все альбиносы в минуты потрясений, с розовыми глазами и расстегнутой ширинкой.
— Стоять!! — заорал он по-английски. — Не сметь!! Грабеж!! Оборудование фирмы наполовину оплачено мной! Я подам в суд на ваш чертов Еврейский конгресс! — И дальше уже я плохо понимала, потому что Христианский в ответ тоже закричал что-то по-английски — и тоже что-то насчет суда и адвоката.
Вывалянный в пыли заказчик из Меа Шеарим закричал, что Яша обязан закончить брошюру о значении шабата, иначе он не отдаст деньги из рук в руки, как договаривались, а будет оформлять заказ путем официального договора.
Услышав о деньгах «из рук в руки», Бромбардт совсем обезумел и завопил: «Так вот что я оплачивал столько месяцев!» — дальше все происходило как в примитивных дерганых фильмах дочаплинской эпохи.
Бромбардт, схватив подвернувшуюся ему под руку папку с трилогией Мары Друк, со всей силы огрел Христианского, орудуя трилогией как лопатой.
Христианский пал на карачки, как прирезанная жертвенная корова. Слетевшая с головы его черная кипа совершила плавный полукруг, наподобие бумеранга. Бромбардт размахнулся еще раз, но тут очнувшаяся Катька с криком «Он убьет его!!» налетела на миллионера; вырвала из рук его трилогию и запустила ею вслед выбегающему из зала Бромбардту. Тяжело кувыркаясь, летела по залу трилогия Мары Друк «Соленая правда жизни», роняя листы, как убитая птица — перья… Тут не мешает заметить, что к этой минуте на шум сбежалось изрядно сотрудников «Курьера», и над их небольшой толпой реяла серебристая седина блистательного Иегуды Кронина.
То, что сочинению Мары Друк нашлось применение, в точности соответствующее тому, что родилось в моем раздраженном воображении, поразило меня необычайно. Я увидела в этом руку Божественного провидения и с сожалением подумала, что уж если этому суждено было свершиться, то лучше бы в свое время Яше заключить со мной то пари, насчет арии Фигаро, потому как у меня рука все-таки куда легче Бромбардтовой.
— Соберите Мару! — строго приказал Христианский, поднимаясь и отряхивая колени. — Вы с ума сошли, немедленно соберите Мару, она внесла задаток!
Катька, агрессивная, как разносчица кружек в пивном баре, пошла грудью на публику, приговаривая: «Очистить помещение! Давай, давай, вали, тут не цирк…»
Пушман подал Христианскому кипу, тот отряхнул ее, надел и вновь уселся за брошюру о значении шабата.
Когда наконец заказчик ушел и все мы остались в своем интимном кругу, когда было вынесено все, что можно и должно было вынести, и загружено в «танк», Христианский проговорил, томно тронув кобуру под сердцем:
— Считайте, этому типу сегодня повезло. Я мог его изувечить. Просто жаль старика.
После чего он обернулся ко мне и добавил:
— А вы, радость моя, можете снять противогаз. Как в том анекдоте. — Хозяйским глазом окинув помещение, он сказал: — Ну… Кажется, все… Пушман, конгрессмен вы мой, сколько чашек вы раскокали, трудясь?
— Ерунда, нисколько, — встрепенулся Фима, — три.
— Хорошо, Бромбардт оплатит…
В эту минуту открылась дверь и перед нами, уже измученными событиями дня, появился рассыльный с двумя увесистыми пачками отправленных Фимой по адресам бандеролей.
Христианский застонал и схватился за голову. Фима смутился и пробормотал:
— Странно, неужели я перепутал адреса?
— Распишитесь кто-нибудь, — плачущим голосом попросил Яша. — Пушман, когда-нибудь я пристрелю вас, идиотина!
С улицы поднялась Ляля, доложить, что все погружено, стулья привязаны сверху и можно ехать в мозговой центр фирмы на Бен-Иегуду.
Мы спустились на улицу, и тут выяснилось, что для меня в машине нет места, а главное — нет во мне никакой необходимости.
— Можете идти домой, — разрешил Яша устало, уже сидя в машине рядом с Лялей, — рабочий день окончен. И ради бога, что вы обнимаете весь вечер этот чайник?
— Ах да, — спохватилась я. — Вот, возьмите. — И попыталась всучить Христианскому чайник через окно.
— Берите его себе, — сказал Христианский, — и дело с концом.
— Но как же… Ведь это собственность Всемирного еврейского конгресса…
— Берите, берите, — перебил меня Яша. — Не за то боролись. Еврейский конгресс не обеднеет. Кроме того, подозреваю, что Бромбардт не выплатит нам жалованья, а тем более вам, ведь я не подписал с вами договора. Считайте, что вы честно заработали этот жалкий чайник… Собственно — красная цена всей вашей деятельности…
«Танк» взрыкнул, развернулся и медленно попер вверх по переулку. Навстречу ему, петляя, ехал мужик на велосипеде. Через всю грудь у него, как лента ордена Почетного Легиона, висела собачья цепь, замкнутая увесистым замком.
Я повернулась и, прижимая к груди чайник, пошла привычной уже дорогой мимо центральной автобусной станции.
Мой нищий — издалека высокий, статный — приставал к прохожим, тыча им в бока, как саперной лопаткой, протянутой твердой ладонью. Я подошла и положила в эту негнущуюся ладонь один из двух оставшихся у меня шекелей.
— Бриют ва ошер, — торжественно, как всегда, пожелал он.
— У тебя дети есть? — спросила я вдруг с идиотской сентиментальной улыбкой.
Нищий взметнул мохнатую бровь (так в окне утром взлетают жалюзи), внимательно оглядел меня с головы до ног и раздельно проговорил:
— Если ты думаешь, что за твой паршивый шекель я должен задницу тебе целовать, то ты ошиблась.
(Все правильно, сказала мне Рита через пару дней. Ты пыталась вовлечь его в неслужебные контакты, он тебя отбрил. Пойми, у них совершенно другая ментальность. Его дело протягивать руку, твое — класть в нее шекель. При чем тут дети? Что за сантименты русской литературы?.. Но если это сильно тебя мучает, могу успокоить: его дети привозят папу по утрам на «Ситроене» на место работы, а вечером увозят с выручкой…)
Утром следующего дня, попивая кофе из чашки «Ближневосточный курьер», я просматривала газету и рассеянно слушала радио. До Пурима оставались считаные дни, войну торопливо сворачивала чья-то невидимая могучая воля. Это было заметно даже тем, кто вообще ничего не понимал в происходящих событиях: иракцы десятками тысяч сдавались в плен с неприличной поспешностью. Создавалось впечатление, что Амалек сам торопится завершить драму к Пуриму.
«Вчера, — продолжал диктор, — выступая на заседании Всемирного еврейского конгресса, Ицхак Шамир заметил…»
«Бедные… — подумала я, любовно посматривая на ворованный чайник, — как же они заседают там, без чая…»
