Артур Соломонов - Театральная история
– Како? Вот како предахомся тлению? Како бы так сделать, чтобы никако?
И отрезал лимонную дольку. И отправил ее в широко распахнутый рот. И, щурясь от кислоты, шепнул: «Како, никако». И закрыл серые непроницаемые глаза.
По храму поползла оглушающая тишина. Никто даже не кашлянул. Отец Никодим тихо пропел:
– Приидите… – но осекся. Его голос оказался таким хриплым.
Священник прокашлялся и произнес:
– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…
И снова всех оглушила тишина. Никто не решался первым подойти для последнего прощания. Все ждали вдову, но она стояла, закрыв глаза. Тишина становилась почти неприличной.
– Братья и сестры! – совладал наконец с собой отец Никодим. – Я не могу сейчас говорить то, что обычно произношу на отпевании. Я хорошо знал усопшего. Но высказывать мои слишком личные чувства неуместно сейчас, когда рядом его жена, его близкие, его друзья. Какие перемены произвела во мне его смерть – останется моей тайной. Но отзовется на всей моей последующей жизни. Говорить об этом – не время и не место.
– Прав. Не время и не место, – проговорил Ипполит Карлович, глядя на огромный экран, выпивая неизменный коньяк и закусывая неизменным же лимоном. Ибо новая бутылка была уже открыта.
– Мы препровождаем в жизнь вечную человека, которого Господь наш щедро одарил, которого послал нам на радость. Этот человек – художник. Все мы знаем, как в символе веры назван Бог наш.
– Творец неба и земли! – воскликнул Иосиф.
– Да, – ответил отец Никодим, не посмотрев в сторону кричавшего. – Творец неба и земли. Но буквальный перевод этих слов – поэт неба и земли.
Когда отец Никодим произнес слово «поэт», вдохновение наконец-то начало овладевать им. Он обвел пламенеющим взглядом господина Ганеля, Наташу и Александра, Балабанова, плачущего крупными слезами, и Сильвестра, который молчал так глубоко, что, казалось, никогда больше не заговорит.
Вдова Преображенского смотрела на плохо загримированный шрам на виске Сергея и тихо причитала: «Столько денег взять, столько, и ничего, ничего не замазать… как же Сереже сейчас стыдно, он разве так выглядел когда-то, он всегда хорошо выглядел, за что же его так сейчас, все же смотрят… когда все смотрели раньше, он не мог так выглядеть, а сейчас воспользовались и опозорили, воспользовались и опозорили…»
– Поэт неба и земли! – огласил храм отец Никодим. – Бог – великий поэт, который своим словом сотворил мир. И своим словом посылает Он в жизнь таких, как Преображенский. Мы видели человека, на кого Господь указал: ты будешь своим даром свидетельствовать, что Я есть… Я часто думаю о том времени, которое наступило после сотворения Адама и Евы. Тогда, в эдемском саду, первый человек давал имена всему, что сотворил Господь. Давая имя, Адам постигал сущность каждой твари. Тогда был сотворен первый, эдемский язык. И сотворен человеком! К чему же стремится каждый художник? Дать имя всему, что сотворил Бог. И тем самым прорваться к первоязыку, на котором говорил Адам.
Наташа вспомнила, как в первые дни их с Сашей романа говорила, что мечтала бы «жить в то время, когда создавались слова». Она со значением посмотрела на Александра. Он ответил ей насмешливо-ласковым взглядом: «Нет-нет, твои игры со словами никакого отношения к эдемскому языку не имеют».
– И неверующие в Бога чувствуют, что в минуту скорби, в такую минуту, как сейчас, слова – единственное, что у них есть. Как без них онемевший мир провожал бы своих умерших? Мне страшно представить эту тишину. И сейчас, когда свет погас, а холод сгустился, на помощь тем, кто не верит в Бога, слетаются слова. Только они могут помочь нам сейчас, когда земля вот-вот скроет того, кто вызывал в нас столько любви. Но мы, верующие, знаем о священном происхождении слов. И знаем, что каждый, кто творит, соприроден Господу нашему. И если в творческом порыве художник вступает в спор с Творцом, Бог наш смотрит на него с любовью. Как на дитя, которое только учится говорить, а потому произносит слова бессмысленные и нелепые. Но ребенка не остановить – он учится неустанно и, наконец, начинает складывать слоги в слова, слова в предложения. А потом научается вкладывать в слова мысль и дух. Сергей был еще ребенком, который только учился складывать слова. Он был в начале пути. Лишь начинал служить Господу. И служение его было прервано. Кто знает, куда бы привел его дар? Каким путем он пошел бы к Богу? Но так получилось, что пошел он самым коротким, и глаза наши полны слез.
Отец Никодим поднял глаза на купол церкви – туда, где царил Бог-Отец, которого так боялся Иосиф во время неудавшейся «театральной атаки».
– Поэт неба и земли! Мы провожаем к Тебе одно из лучших Твоих созданий. Мы помним, что все мы – часть твоей бесконечно создающейся поэмы. Все мы – строки, буквы, частицы букв. И только Бог знает, когда наступает время одной из этих строк растаять. Но в великой поэме Господа строки не исчезают. Его рукописи не горят. И сейчас слово, благодаря которому был создан Сергей, сияет в других мирах. Мы счастливы, что были подле, когда он сиял в нашем мире.
В нахлынувшей тишине Наташа и Александр крепче сжали ладони, а Сильвестр – зубы. Он подумал: «И снова не понимаю, почему этому талантливому лицедею и лицемеру не аплодируют».
– Теперь я скажу, – не терпящим возражений тоном сказал режиссер.
Отец Никодим, не глядя на Сильвестра, ответил всем собравшимся:
– В церкви мирянам произносить речей не положено.
Пыл только что произнесенной им проповеди начал остывать. Глаза становились тусклее, мысли – земнее.
– Я скажу, – повторил каменным голосом Сильвестр, и отец Никодим почувствовал, что если не уступит, режиссер как-то страшно его опозорит.
На лице батюшки было написано: «Повинуюсь силе, и то лишь из уважения к усопшему». Уступая место Андре– еву, священник вдруг заметил плохо загримированную ранку на лице Сергея. Сильвестр встал туда, где только что пребывал батюшка. Оглядел собравшихся: все были под глубоким впечатлением от слов отца Никодима. Качество наступившей тишины режиссер оценил сразу – она была насыщена сильными, глубокими чувствами.
– Я понимаю ваше волнение. Речь прекрасная. Жесты, интонации – безупречны. Но я не прощаю того, кто сейчас так искренне, так нежно оплакивал Сергея. Высокие чувства подлеца – не повод прощать его подлость.
– Да как вы смеете! – воскликнул псаломщик Фома. Он был возмущен тем, что отец Никодим позволил говорить мирянину. И теперь этот допущенный до амвона режиссер позорит священника в доме Божьем.
Сильвестр не обратил никакого внимания на крик псаломщика.
– Почему я сказал о подлости отца Никодима, я объясню в конце своего, обещаю, краткого выступления…
Сильвестр с досадой подумал: он даже сейчас не забывает о том, что интерес зрителя нужно поддерживать, что его вниманием необходимо манипулировать. И обещать, что отнимет совсем немного времени, которое всем так дорого, даже на похоронах. «Пошловато начал, пошловато», – подумал Сильвестр.
– Я уверен, что Сергей был бы растроган речью, которую сейчас произнес батюшка. Он был очень впечатлителен. И всегда преображался под воздействием слов.
Вдруг из самой людской гущи взревел Балабанов:
– Я! Я! – он обратился к Сильвестру голосом, не ведающим возражений. – Я должен выступить! Я написал стих! О люди! Крокодилы! Дайте волю моему стиху!
И Балабанов стал прорываться сквозь толпу. Казалось, что колоссальных размеров артист прорубает себе дорогу сквозь человеческую чащу. Он размахивал руками-саблями. Бешено вращал глазами. Еле сдерживал ругательства, было видно, с каким трудом он подавляет вырывающийся на волю мат. От него несло алкоголем. Режиссер метнул в него грозный взгляд. Но это не произвело на артиста никакого впечатления. Смерть Преображенского, «заявление об уходе» Сильвестра и триста граммов на гражданской панихиде сделали свое дело: Балабанов потерял страх. Мощным голосом артист возгласил:
– Стих короткий… А я длинный… Для контраста говорю. Нас учили – контрастируй – и зритель твой… Высокое-низкое, громкое-тихое, короткое-длинное, я и стих… Я написал его даже не на смерть Сергея… На смерть другого, почти Сергея, да какая же вам разница! – взревел он. – Но стих подходит, подходит, о люди!
Он посмотрел на собравшихся с яростью.
Фома подошел к отцу Никодиму, театрально всплеснул руками и закатил глаза, но это не произвело никакого впечатления на батюшку. Он разглядывал ранку Сергея и что-то шептал. Псаломщик не разобрал, что именно, и с возмущением сказал намеренно громко:
– Актерам в храме не место!
– А ты знаешь, как на старославянском называется сцена? – вдруг тихо спросил его отец Никодим.
– Не знаю, – ответил Фома и добавил взглядом: и знать не желаю.
