А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич
– А… эп…
И дыхание в зобу у этой вороны сперло!
– Вы нас для чего вызвали? Ребенок у вас упал? Так мы и будем заниматься ребенком! А свое давление можешь себе знаешь куда засунуть?! Что ты мне своим давлением тычешь? У меня дважды за смену предкризовое состояние бывает, я с нитроглицерина не слезаю – а еще по пятым этажам, как та девочка, бегаю! Мать, называется! Ребенок с разбитой головой сидит, а она мне тут про свое давление долдонит!
– Да вы… да я…, – прорезается голос у мамаши.
– Что – ты? Что – ты? Ты лучше лекарства свои держи в другой комнате, потому что в следующий раз твое дитё таблеток наглотается, а ты и ухом не поведешь!
– Вы… вы… вон! Вон отсюда!
Ребенка вот только жалко. Подбираю с пола игрушечного Карлсона и передвигаюсь, закрывая безобразную сцену от детских глаз.
– Машенька, а это кто?
– Это Карлесон, – шепчет Машенька, все еще ошарашенная происходящим.
– А где он живет?
– На крыше. С Малышом.
– А как он на крышу попадает? Страшно по крышам же лазить.
– У него моторчик сзади. Вот, вы разве не видите? Он кнопочку на животе нажимает – и моторчик жужжит.
Нажимаю – и правда, пластиковый моторчик приходит в движение, больно хватив меня по указательному пальцу, начиная жужжать. Более того, Карлсон радостно выкрикивает, хоть и заедающим, но все же узнаваемым голосом Ливанова: «Я в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил!».
Каркающий голос киношного Шерлока Холмса отвлекает орущих друг на друга женщин. Поднимаюсь с колен.
– Доктор, сотрясения мозга нет, всего лишь подкожная гематома[2]. Очаговой симптоматики не выявлено, анизокория[3] и нистагм[4] отсутствуют.
Вот так вот, позаковыристей до понаучнее! Деморализует homo imprudentis[5] моментально. Мамаша осекается, подавленная волной незнакомых слов.
– Значит так! – вклинивается в паузу Офелия Михайловна. – Ребенка нужно показать детскому невропатологу и хирургу, для исключения отсроченной симптоматики ЧМТ[6]. Я предлагаю вам поехать в детскую больницу…
– Никуда я с вами не поеду! – истерически вскрикивает мамаша.
– Ваше дело! И ваш ребенок! Мое слово такое, а решайте дальше сами. Вот, в карте распишитесь.
– Нигде я ничего расписывать не буду! Я… на вас вашем у… кто у вас там? Жалобу напишу!
– Да ты… – вскидывается Офелия.
– Позвольте! – я аккуратно влезаю между ними, оттесняя мамашу в коридор и закрываю за собой дверь.
– Пустите!
– Я вас и не держу. Послушайте меня – прежде чем жаловаться.
– Что?
Я оглядываю прихожую. Обои местами выцвели, местами подраны собачьими когтями, на полу затертый до неузнаваемости рисунка линолеум. Вопиющая беднота квартиры матери-одиночки. Напротив вешалки прибита полка со стоящим на ней дешевым дисковым телефоном. Рядом с ним горделиво соседствует серебристо блестящая сотовая Nokia, создавая режущий глаз контраст.
– Что же вы так? – говорю. – Сотовые телефоны за десять тысяч покупаете, а ребенка в таком свинарнике воспитываете?
– Какое ваше собачье дело? Я вас…
– Не надо нас, милая женщина. Подумайте о том, что палка может оказаться о двух концах. И тогда встанет вопрос о том, кого она больнее стукнет.
– Вы мне что, угрожаете? Норма-ально! Хорошая у нас “Скорая помощь”, нечего сказать! Вызывала врачей, а тут бандиты приехали какие-то! Ну, ничего, я вашему начальству все разъясню, и про стерву эту вашу в халате и про вас тоже! Вы у меня с работы вмиг повылетаете!
– Понимаете, в чем дело… – я нарочито лениво тяну слова. – Такую травму трудно заработать, упав с кровати.
– Что?
– Если бы она упала с такой высоты, было бы сотрясение головного мозга. Или – что еще хуже – ушиб его же. А гематомка у нее на голове небольшая, больше похожая на ту, которая остается от удара по голове кулаком.
– Да вы что такое несете?!
– Свидетелей не было, – совсем тихо говорю я. – Как она упала – никто не видел. Поэтому и доказать вам это будет сложновато.
– Где доказать?
– А в суде. Знаете, в Уголовном кодексе есть соответствующая статья, определяющая меру наказания за жестокое обращение с детьми? В лучшем случае это вам грозит штрафом в сто пятьдесят минимальных окладов. И, в случае чего, я с этой нашей стервой в халате легко засвидетельствуем то, что, приехав на вызов, застали заплаканного ребенка со следами побоев. О чем незамедлительно сообщим в УВД. А они, на основании этого, непременно возбудят уголовное дело. Будет суд и, чем черт не шутит, возможно даже лишение родительских прав.
Да, это я, наверное, перехватил. У мамаши все лицо залилось стабильной сочной краснотой. Пожалуй, сейчас у нее и впрямь появились проблемы с давлением.
– Поэтому подумайте – нужны ли вам проблемы?
– Да как вы смеете… – шепчет мамаша.
– А вы как смеете? – повышаю голос я. – Вы растите ребенка, а он у вас в такой тесноте, духоте и вонище живет, что и бомж застесняется. Себе дорогие сотовые покупаете, а ей дешевые игрушки суете. Лекарства, которые опасны для детского организма, у нее в комнате храните, бесконтрольно от возможности случайного приема ей этих лекарств. Вызвали бригаду “Скорой помощи” вроде бы к Маше, а сами, в нашем присутствии назвав ее заразой, полезли к доктору с жалобами на свое якобы болезненное состояние, мешая сбору анамнеза по основному поводу вызова. Это как, по-вашему? Нормально? Порядочно? Девочка нуждается в срочной консультации специалистов – а вы отказываете ей в этом лишь по причине брызжущих из вас эмоций, совершенно не думая о том, что ее здоровье вполне может оказаться под реальной угрозой в ближайшие семьдесят два часа.
Наступает молчание, прерываемое нашим тяжелым дыханием. Мамаша молчит, явно не находит слов, чтобы достойно выразить бродящую в ней смесь ненависти, страха, обиды… и вины. Ибо опровергнуть сказанное мной она не может.
– Давайте – звоните, пишите, жалуйтесь. Я вас от телефона за уши не оттаскиваю. Вы же не за ребенка своего беспокоитесь – на него вас в данный момент плевать – вы нам хотите отомстить! Давайте, не стесняйтесь! Ну? Звоните, расскажите нашему начальству, какие сволочи работают на выездных бригадах – приезжают, хамят, морали читают, мешают детей воспитывать! Пожалуйста!
Поворачиваюсь и ухожу в комнату, оставляя ошарашенную мамочку в коридоре. Первое, что я вижу в комнате – это плачущую Машу и Офелию, прижавшую ее к себе и гладящую по голове. Аккуратными движениями, минующими область ушиба. Ребенок доверчиво жмется к ноге «стервы в халате», судорожно всхлипывая.
В проеме возникает мамаша, безмолвно созерцающая открывшуюся перед ней картину. Удивительное дело – обе они не говорят ни слова! Воистину, только дождик детских слез может погасить бушующее пламя взрослой ненависти.
– Собирайтесь в больницу, – тихо говорю я. – Берите свой паспорт, полис свой и ребенка.
– Машенька, иди к маме, – говорит Офелия. – Помоги ей собраться.
Машенька слушается. Мама – о, чудо – тоже.
* * *Всю дорогу мы ехали молча – Офелия сидела в кабине с водителем, мамаша, нахохлившись, пристроилась на лавке, а Маша, с искренним любопытством вертя травмированной головой, расположившись на носилках.
В приемном детской больнице дежурил наш совместитель – доктор Ованесян, известный на педиатрических бригадах как «поющий доктор». Был он наделен удивительным чувством эмпатии к детям, искренней любви и неподдельной доброты. Сам не раз был свидетелем – самые противные младенцы, орущие во все горло по поводу и без оного, моментально замолкали и начинали улыбаться, стоило «поющему» появиться в комнате. Он всегда с удовольствием возился с детками на вызовах, рассказывал им сказки, пел песенки, играл в «козу рогатую» – вообще, блестяще владел богатым арсеналом хитростей, помогающих расположить к себе ребенка и вызвать в нем положительные эмоции. Как говорится, был он педиатр от Бога.
