Аниматор - Волос Андрей
Так я отвечал. Точнее — отшучивался. Ну правда, как-то глупо объяснять эти вещи всерьез: кто знает — тот знает, а кто не знает — тому не объяснишь, хоть обговорись. Для аниматора нет разницы между днем и ночью, между отдыхом и работой. Даже если анимабокс заперт, в Анимацентре остались только охранники и сам он сидит, подвыпивший, в «Альпине» и слушает мяукающие стоны саксофона, ему ни на секунду не уйти от себя. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, его жадное нутро хватает живые куски окружающего, моментально разжевывает, сплевывает труху, а все, что было в этой плоти питательного, до поры до времени прячет в одном из бесчисленных закоулков мозга…
Но Клара относилась к моим занятиям довольно легковесно. Она не испытывала трепета перед образом пламени, возженного аниматором, перед ней не распахивались шторы вечности, ее не поражала мысль о том, что человека уже нет, и аниматора скоро не станет, как не станет его друзей и знакомых, и просто соседей по времени, и еще пролетят года, и даже века, и даже, возможно, тысячелетия, и все пройдет, все на земле изменится — а пламя все так же будет трепетать в колбе, напоминая кому-то дальнему, что оно — отпечаток живой души…
Клара придерживалась мнения, что жизнь продлевается совсем другими средствами.
Я привычно шаркнул подошвами по ребристой железке и ступил на приступок входа.
По сравнению с белокаменными первым и вторым, возле которых вечно толчется взвинченная толпа, шестой подъезд выглядит совсем неприметно — ни мрамора, ни вывесок. Дверь самая невыдающаяся — обшарпанный алюминиевый каркас с двойными стеклами. Одно из них давным-давно расколото — трещина снизу доверху угловатой молнией. А никому и дела нет. Иллюзия всеобщей доступности.
Зато сразу за этой трещиной проходная, как в английском банке, — с автоматом не прорвешься. Две арки металлоискателей. Короткая, но отчего-то всегда такая нудная процедура проверки. Вынь все из карманов под настороженным взглядом… пройди сквозь, отчего-то испытывая какое-то пещерное волнение, — твердо знаешь, что ни бомбы у тебя, ни гранаты, а все равно как-то не по себе… Да еще не дай бог запищит! Теперь все назад. Два мордоворота в черно-синих комбинезонах за сизым пуленепробиваемым стеклом. Рожи знакомые. Один кивает. Легко так кивает, необязательно. Сам понимаешь — безопасность. Не до сантиментов. Другой погружен в чтение газеты.
Радио у них там бормочет. Пахнет кофе. И немного куревом. Красота.
Век бы так сидел.
Лезу в карман за карточкой-пропуском. Карточки нет.
Перехватываю кейс, шарю в другом.
«…В результате взрыва в автобусе на улице Домостроителей погибло четыре, ранено семь человек», — сообщает задыхающийся от спешки голос диктора, щедро сдобренный каким-то жестяным громыханием. Как бы музыкой. Никогда не мог понять, зачем греметь, если человек говорит слова? Чтобы слушающему было труднее их разобрать? Впрочем, в данном случае все равно не услышишь ничего нового. «Эксперты отмечают, что проявления исламского терроризма становятся все более…»
— Опять автобус взорвали, — говорит мордоворот. — Совсем оборзели!
Другой машет — да, не говори, мол. Вдруг лицо его оживляется:
— Ну ты смотри, блин! Три мяча в первом тайме!
— Что ты хочешь — мясо… Сопейкина просрали, вот теперь сопли жуют…
Карточки нет.
Подперев коленкой, раскрываю кейс.
«Предотвращена попытка взрыва в Концертном зале имени Чайковского.
Террорист-смертник не успел привести в действие взрывное устройство, выполненное в виде так называемого «пояса шахида». По мнению сотрудников ФАБО…»
Вот она!
«В селении Аслар-Хорт ликвидирована группа качарских боевиков-сепаратистов в составе трех человек. Подозреваемые замешаны в организации нескольких террористических актов. При штурме здания погиб качарский милиционер, ранено четверо военнослужащих федеральных сил, один находится в тяжелом состоянии…»
Ну, слава богу.
Сую карточку в прорезь контроллера. Одобрительно пищит ответчик.
Стальные створки расходятся. Мордовороты расплываются в улыбках:
— Добрый день, Сергей Александрович!
Ответный кивок.
Поглядывая на часы, несусь по длиннющему коридору.
У самых дверей рабочей зоны сталкиваюсь с Тельцовым.
— О-о-о-о-о!
Завкафедрой издает протяжный неодобрительный звук, похожий на гудение трансформатора.
— День добрый!
Это нужно понимать так: «Вот я вас опять и застукал!»
Носорожья комплекция не мешает ему ловко заступить мне дорогу.
— На ловца и зверь бежит, Сергей Александрович! Вы на сеансы?..
У вас ведь в половине одиннадцатого перерывчик? Перед лекцией?
— Ну да, — отвечаю я, пожав плечами. — По расписанию.
— Будьте добры, загляните ко мне минут на десять, договорились?
Понятно. Я заработал новую порцию его нудных нравоучений. И Тельцов хочет их на меня вылить. Насчет того, что не нужно опаздывать. И что искусство анимации требует высокой сосредоточенности… Честняга, трудяга, семьянин. Все знает, всех учит. Жалко, сам ничего не может.
Не дано-с. А как же? Да никак: дар администрирования искупает отсутствие иного…
— Ко мне пожалует один… э-э-э… визитер. Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали при разговоре. Хорошо?
Ах, вот как — визитер!
— Конечно, конечно, — киваю я.
А он еще хмурится и трясет пальцем мне вслед.
— Обязательно, Сергей Александрович! Обязательно!..
Анамнез 2. Валерий Ребров, 61 год
Одно из двух колес вихлялось и требовало замены. Несколько раз крутнул пальцем. Вздохнув, накинул куртку и повернул собачку замка.
— Ты пошел? — сказала жена, а потом вдруг воскликнула, всплеснув руками: — Валера! А бутыли-то? Забыл?
Ребров оглянулся и захлопнул отворенную было дверь.
— Тьфу ты! — сконфужено сказал он. — Задумался…
Она снова скрылась в спальне, а он привычно продернул ремень в ручки на горловинах и приторочил растопыренную гроздь трех пластиковых бутылей к тележке. Пустыми они почти ничего не весили.
— Ты сам обедай, пожалуйста, — невнятно сказала она, проходя к большому зеркалу в прихожей тем странным танцующим шагом, что проявляется, когда полная женщина оправляет на ходу не до конца еще надетое платье. Одернув подол, вынула изо рта заколки и добавила: –
У меня сегодня кафедра. Мусор захватишь?
Хлопнула дверь подъезда, и солнечное сияние, дальний гул, шорох и запах палой листвы, навалившиеся со всех сторон, заставили его удивленно вскинуть голову и повести носом. Остановившись на секунду, оглянулся и с удовольствием потеребил бороду. Рукоятку тележки перехватил поудобнее, а пакет с мусором взял в другую руку.
Скоро он вышел к шоссе и повернул направо — вдоль длинного забора неврологической больницы. Ветер отрясал ветви ржавых тополей. На шоссе была пробка — к центру тянулся густой, медленный, раздраженно вскрикивающий поток машин.
Дойдя до угла, Ребров рассеянно пересек рельсы (к счастью, ни с той, ни с другой стороны трамваев в этот момент не было) и спустился в подземный переход.
Желто освещенная кафельная кишка перехода была пустой и гулкой. Шаги прыгали между стенами, как бильярдные шары, и с треском отскакивали друг от друга. Гулкое эхо отвлекало его от размышлений. Ребров невольно морщился. Когда наконец вторая лестница вывела его обратно к солнечному свету и ровному шуму ветра, он испытал облегчение — снова ничто не мешало думать.
Больше всего в жизни он любил думать. Собственно, жизнь и была способностью думать: порождать отчетливые образы, неоспоримые сущности, любое доказательство реальности которых является избыточным, — все равно как лезть из кожи, отстаивая объективность существования земли или неба.
Думать, думать!.. Временами его раздражала почти полная невозможность сознательно участвовать в деятельности собственного мозга. Мозг оставлял ему роль пассивного наблюдателя, пусть радостно удивленного неожиданно открывающимися видами, но все же вечно огорченного невозможностью участвовать в выборе новых направлений.
