Время Волка - Волкодав Юлия

Дяденька растерялся. Серафима Ивановна уже успела ему рассказать, что мальчик заикается, но не упомянула, что он может петь. Не сочла нужным. Она вообще с неохотой вспоминала Лёнины концерты в госпитале, считая их баловством.

Всё это время Лёня не сводил глаз с пианино. Оно хоть и было неправильное, не такое, как у Борьки, но на нём ведь тоже, наверное, можно играть? Ему очень хотелось попробовать.

– Ну, спой нам что-нибудь, – предложил дяденька. – Какую песню ты знаешь?

– Про ка-артошку, – выдал Лёня. – Мо-ожно с му-узыкой? Та-ак кра-асивее.

– Хорошо, давай я тебе подыграю.

Дяденька собрался было сесть за инструмент, но Лёня его опередил.

– Я са-ам.

Ему хотелось проверить, получится у него ещё раз сыграть «картошку» или нет. Вроде вот с этой клавиши начинается.

– Как под гор-кой под го-рой тор-го-вал му-жик зо-лой.

Руки проворно перемещались по клавиатуре, и от того, что получалось, Лёня сам приходил в восторг. Одна нотка закралась неправильная, забыл, какую клавишу нужно нажимать, но, услышав не тот звук, Лёня мотнул головой и тут же исправился.

– Так, а что же вы мне говорите, что ребёнок никогда не играл? – возмутился дяденька.

– Да у нас даже инструмента нет! – Серафима Ивановна и сама была поражена. – Это он у соседского мальчика набрался.

– Все бы так набирались! – хмыкнул коротышка. – Занятия по средам и пятницам, Лёня, с четырёх часов. Найдёшь класс Ильи Степановича, это я. Запомнил? И нотную тетрадь принеси.

Нотной тетради у Лёни не было, но по дороге домой они зашли в магазин «Канцтовары» и купили тетрадь. Обычную, в клеточку, нотной в магазине не нашлось. Но потом, дома, он аккуратно, по линеечке начертил нотный стан, а в начале каждой строчки старательно вывел скрипичный ключ – скопировал по памяти из тетрадки Бори. А ещё Лёне купили мороженое, которое бабушка вручила ему молча, но он понял, что это она его похвалила как могла.

Леонид Витальевич подзабытым, а когда-то таким привычным движением размял кисти, ладонью одной руки отгибая назад пальцы другой, насколько хватило растяжки, а потом начал «играть» на одеяле полонез Огинского. «Прощание с Родиной». Руки помнили, перед глазами возник нотный лист, исписанный убористым почерком, – ноты в его детстве были великой ценностью, одна отпечатанная книжка на класс, и ученики переписывали новое произведение, которое предстояло разучить, каждый себе в самодельные разлинованные тетрадки. Впрочем, ему это было даже удобно – он так лучше запоминал. Потом стоило пару раз сыграть, и он уже знал мелодию наизусть. Оставалось только отработать технику, сложные места.

Сейчас с техникой уже проблемы. Музыка ревнива и измен не прощает. Если не заниматься хотя бы несколько месяцев, теряешь львиную долю наработанных навыков. А сколько лет он уже не играл? Аккомпанирование себе не в счёт, три аккорда современной песни может сыграть и второклассник музыкальной школы.

«Па-ра-ра-ра-ра ра-ра-ра-ра, та-да-та-там та-та-та-там…» Мелодия звучала в голове, а вот напеть он её не мог. Прямо как тогда, в детстве. Нет, ещё хуже.

В музыкальной школе его постоянно хвалили. Илья Степанович нарадоваться не мог на талантливого ученика, приводил его в пример неуспевающим: вот, мол, мало того что пришёл в середине года и вас, неучей, догнал, так ещё и без своего инструмента умудряется заниматься.

Своего инструмента у Лёни не было до четвёртого класса, поэтому он приходил в музыкальную школу не только по средам и пятницам, но и по всем остальным дням. Илья Степанович всегда находил для него свободную аудиторию, и на очередной казённой «Ласточке», морщась от плоского звука конвейерного, «доступного для народа» инструмента, Лёня разучивал какую-нибудь фугу Баха. Зато настоящим удовольствием было сыграть выученное на «Бехштейне» в доме Карлинских. Вот там был настоящий звук, там Бах звучал в полную силу на радость Вере Исааковне, тайком утирающей слёзы умиления. Что интересно, Борька не завидовал, искренне радовался успехам приятеля. А ещё больше радовался, что его собственные занятия музыкой прекратились – мама просто махнула на него рукой, видимо, почувствовав разницу потенциалов. И за это Борька был особенно Лёне благодарен.

В такой ситуации естественно было бы загордиться, начать задирать нос. Но Лёня относился к своей внезапно обнаруженной одарённости спокойно, прежде всего потому, что музыкальная школа и дом Карлинских были единственными местами, где его хвалили. Бабушка никак не комментировала его успехи, хотя оба дневника – и школьный, и для музыкалки, проверяла исправно. И если что не так, получал Лёня по полной программе. Бабушка никогда его не наказывала, но отчитывала так, что запоминал он надолго. Неприятности случались обычно с устными предметами. Поняв, что учителя не спешат его вызывать к доске, а если и вызовут, то дело всё равно кончится тройкой, Лёня просто перестал готовить уроки. И если вдруг преподавателю приходило в голову спросить его, Лёня поднимался и покаянно говорил:

– Я не-е вы-у-чил.

Ему и правда было проще получить двойку, а потом закрыть её хорошей оценкой за письменную работу, чем мучиться у доски под хихиканье всего класса. И смысл при таком раскладе учить?

Вскоре его равнодушие перешло и на другие предметы, так что в обычную школу он ходил просто отбывать повинность. В музыкальной он тоже друзей не нашёл. На общих уроках сольфеджио старался молчать, долгое время ему даже удавалось скрывать от одноклассников своё заикание. Но потом всё открылось, над ним опять стали смеяться, дразнили и он замкнулся, переехал на последнюю парту, на урок старался приходить последним, чуть не со звонком, когда все уже рассядутся, а уходил первым, срываясь с места, как только учитель их отпускал. На хоровые занятия он приходил так же. Хормейстер сначала хотел его от этих уроков освободить, но Лёня во время пения не заикался, что и продемонстрировал преподавателю. А так как пел он чистым и звонким мальчишеским дискантом, как и в игре на пианино не позволяя себе ни одного фальшивого звука, то вскоре стал не просто полноправным членом хора, но и солистом.

Вот в таких противоречиях он и жил. Они же не позволяли ни зазнаться, ни окончательно впасть в уныние. А в четвёртом классе у него появилось собственное пианино.

* * *

Позже в памяти Лёни неразрывно связались эти два события: приезд отца и покупка пианино. Отец навещал их нечасто, пару раз в год, и каждый его визит оказывался тяжким испытанием для Лёниной психики.

Первый раз он появился в сорок пятом, сразу после войны. Лёня с утра ждал похода на море – бабушка всю неделю обещала, что, когда наступит выходной, они пойдут на пляж. Лёня уже предвкушал, как будет бултыхаться в прохладной воде, прыгать на волны и воображать себя морским царём, резвящимся в своих владениях. Но бабушка вдруг заявила, что на море они сегодня не пойдут.

– К нам приедет очень важный гость! – сказала она.

Тут только Лёня обратил внимание, что бабушка со вчерашнего дня какая-то не такая, хмурится больше обычного, наводит везде порядок и за тесто взялась, пироги печь.

– Что за го-ость?

– Отец твой приедет, – шёпотом сообщила ему Олеся.

Его неизменная нянька после гибели собственного ребёнка ещё теплее стала относиться к Лёне, частенько заглядывала к Серафиме Петровне и возилась с мальчиком.

Лёня тогда не знал, как ему реагировать. Отца он, разумеется, не помнил.

– Папа заберёт тебя в Москву, – вдруг сказала Олеся. – Там знаешь, как здорово? Там Красная площадь, и Кремль, и парк с каруселями есть!

Лёня растерянно теребил пуговицу на штанишках, не зная, радоваться ему или грустить. Папа, герой, фронтовик, весь увешанный орденами и медалями, совершивший в войну кучу подвигов и победивший фашистов, жил у него в фантазиях уже давно. И было здорово, что папа приедет! Но Лёня совсем не понимал, зачем уезжать в Москву. Для него это было всего лишь слово, которое ни о чем ему не говорило. Он не видел ни Кремля, ни Красной площади, а парк с каруселями у них и в Сочи был. Бабушка однажды водила их кататься.