Галина Щербакова - Анатомия развода

Я не пациент для психоаналитиков». Дело прошлое, не как она его тогда любила! Как он ей нравился своей мужской настоящестью, а ведь был некрасивым, невзрачным, роста небольшого, лысый и нос шляпочкой на конце. Алексей по сравнению с ним - Давид. И вообще Алексей - это другая история, другая жизнь, она сама - другая Вика. Та ее часть, что любила Федорова, умерла и рассыпалась в прах. Какое-то время она жила с ощущением увечности. Ей даже казалось, что со стороны заметно, как зияет в ней пустотой эта выгоревшая половина, что и ходить она стала криво, потому что потеряла равновесие. Она так и не сумела живым зарастить внутреннюю пустоту. Она заложила ее камнем. И к Алексею прибилась другой половинкой своего существа и обнаружила, что в другой ее части все по-другому - другие слова, другие мысли, другие силы притяжения… Алеша - робкий, неуверенный в себе человек… Не то чтобы он совсем уж безвольная натура, нет, но приятель его - циник, скажет что-нибудь, а Алексей будет мучиться, страдать. Поэтому она боится этого их разговора.

Вечером Алексей сказал ей про вариант с Ленкой. Вика прямо задохнулась. Не зря она боялась, не зря закололо у нее сердце, когда из окна высмотрела его в столовой. Но она увидела в глазах Алексея такое желание поддержать его в этой идее, что как там ни скрючилось все у нее внутри, а сказала она бодро: «Конечно, ты должен ей это предложить!»

Ночью, ворочаясь на неразложенном диване - она никогда не раскладывала его, если спала одна, - размышляя о том, что Ленка в их отношениях не что иное, как «пятая колонна», она вдруг враз и навсегда успокоилась, потому что то ли поняла, то ли почувствовала: никогда им с Ленкой не жить. Бывали у нее минуты такого вот прозрения, когда выход, итог виделся четко, ясно.

Только раз в жизни она ничего не предугадала - когда уходил Федоров. А тут поняла - с Ленкой ей не жить. Какая она молодец, что, еще не зная этого, среагировала правильно. Пусть Алексей предложит дочери остаться с ним, это усилит позицию, Анне на это сказать будет нечего. Он предложит, Ленка откажется, а Алексей от ее отказа станет сильнее, это тот самый случай, когда, теряя, приобретаешь. Вика совсем успокоилась и подумала, что в общем все хорошо.

В свое время Федорова это ее умение брать себя в руки всегда поражало, и умение логически мыслить - тоже. Он как-то сказал ей: «Знаешь, ты сама себе мужик». Она не обиделась, они были еще вместе, спросила: «Это что - плохо?» Юн ответил загадочно: «Сам себе - это сам себе… Это не хорошо, не плохо, Феклуша… Это другое измерение…» А когда Федоров ушел - пришло другое. Он уже тогда обрекал ее на одиночество, потому что считал: она это вынесет. Господи, спасибо Алексею за то, что он другой, за то, что он есть, за то, что у них все хорошо, и за то, что он уведет ее из этой квартиры, в которой живет дух Федорова. Интересно, почему ей никогда, никогда не приходила мысль поменять квартиру? Не хочет она об этом думать, не хочет! Не поменяла - не поменяла. Теперь съедет, и все.

Ленка стояла в коридоре, широко расставив ноги и заложив за пояс джинсов руки. Вся ее фигурка под «мальчика-ковбоя у салуна» излучала не то что презрение - нечеловеческое омерзение.- Алексей Николаевич споткнулся об это омерзение, как о камень, готов был повернуть назад, но рванулся вперед, прошел сквозь омерзение и услышал вслед: «Ну и ну!»

Он быстро закрыл дверь в кабинете. И, еще держась за ручку, подумал: что это я? В собственном доме собственной дочери боюсь? И он открыл дверь. Так как сделал он это неожиданно, то увидел на лице дочери совсем другое выражение - испуганное и жалкое. Не успела она превратиться в американского мальчика у салуна, проклюнулась в ней русская девочка, у которой в семье плохо, и предстоит ей жить в этой плохой семье не день, не два - может, все оставшееся детство. Ничего подобного не подозревал он в своей дочери, которая раздражала его все последние годы, а тут вдруг…

Он видел, как старательно прятала от него Ленка свою беду и растерянность, как облачалась она в наглость и разухабистость.

– Не надо, - сказал он ей.

– Это ты мне? - спросила она. - О чем изволите?

– Девочка моя! - Алексей Николаевич даже прикрыл глаза, чтобы не видеть перевоплощение агнца в чудовище. - Девочка моя! - повторил он. - Не надо ссориться. Ни я не хочу этого, ни - я уверен - мама.

– Он хочет мира и дружбы! - из кухни появилась Анна в мокром фартуке, надетом на старенький сарафан. Перепутались на ее полных плечах бретельки лифчика, и сарафана, и комбинации, и выглядело это неопрятно и непристойно.

– Борец за мир! - издевалась Анна. - Бенджамин Спок!

И то, что он на самом деле хотел мира, а она издевалась над этим, и то, что она завершила работу па формированию чудовища - на носках снова покачивался, заложив руки за пояс, мальчик-бой у салуна, и то, что бретельки - белая, синяя и розовая - перекрутились друг с другом - все взорвало его.

Но, начав говорить, он тут же сглотнул слова, потому что нельзя так при Ленке, и полупроизнесенная, наполовину сжеванная и проглоченная брань повисла в воздухе и висела тяжело и недвижно.

И они стояли, закаменев, а потом Ленка рванулась с места и хлопнула входной дверью. Анна посмотрела на него победоносно, будто выиграла раунд. Играли - бились, и она победила.

– Это самый легкий способ решать вопросы, - сказал Алексей Николаевич, - хлопать дверью.

– Ах, тебе надо решать вопросы сложно! - засмеялась Анна. - Ты, может, хочешь предложить ей съехать?

– Ну почему ты так все воспринимаешь? - застонал Алексей Николаевич. - Я предлагаю тебе прекрасную квартиру, а Ленка может остаться со мной, если хочет…

Круглые глаза Анны округлились до нечеловеческих размеров.

– Господи! - сказала она и села. - Ты что - ненормальный? Ты предлагаешь жить ей вместе с твоей б…? Знаешь, такого еще никто не придумывал…- Она на самом деле была потрясена и смотрела на него даже несколько испуганно.

И Алексей Николаевич это отметил про себя и решил, что будет держать себя в руках, пусть Анна распускается, он же - все! Сорвался один-единственный раз.

– Аня! - сказал он ей мягко. - Ну что - мы первые? Мы хорошо жили…

– Да что, я тебя держу? - закричала она. - Держу? Да, ради бога, хоть сейчас! Собрать чемодан? Собрать? Уходи!

– Ты глубоко права! - продолжал он миролюбиво. - И я бы не смел поступить иначе, как ты мне предлагаешь, не будь у меня очень хорошего для тебя варианта. Ты должна понять… Квартиру-то давали мне…

– Это квартира дочери. А там, где она, там и я. Понятно я объясняю? Никуда мы отсюда не уедем.

– Великолепная квартира… Рядом Сокольники…

– Тоже мне Елисейские поля, - засмеялась Анна и спросила: - Так собрать чемоданчик? Могу и два…

С той минуты, как Алексей Николаевич подавился матерщиной, а Ленка хлопнула дверью, с той минуты, как Алексей Николаевич стал говорить приторно-медовым голосом, Анна поняла, что он не уедет из этой квартиры. Так как не уедет и она, то выход у них один - в конце концов остаться вместе. Она почувствовала - так все и будет, будет изнурительная склока, вражда, ненависть, и надо будет все это вынести и пройти назад всю искромсанную и истерзанную дорогу к тому самому состоянию, в котором они были в день скандала из-за проклятых полов.

Поэтому надо, чтоб никто ничего про их отношения не знал, надо предупредить Ленку, и зря она сама ходила в райком, хоть никаких «следов» она там не оставила - все равно зря. Надо пойти к этой инструкторше, сказать, что они с мужем разберутся сами.

«А что, если на самом деле забрать чемодан и уйти? - подумал в этот самый момент Алексей Николаевич. - И снять где-то комнату или квартиру?»

Какой-то леденящий ужас охватил его при этой мысли. Вспомнились «семь квадратов», в которых он жил до двадцати лет, коридор с велосипедами, корытами, сундуками, специфический, ничем не перебиваемый запах коммунальной кухни, туалет со съемными сиденьями - у них каждая семья имела свое «персональное» сиденье. Гостям говорили: «Наше - слева на гвозде», или: «Наше самое круглое». Все это казалось нормальным. В мыслях не было видеть в этом что-то ужасное, и ни у кого никаких комплексов неполноценности по этому поводу не развивалось.

Все они были вполне полноценные. Полноценные нищие. А вот представил себе ситуацию, что он может вернуться куда-то в коммуналку, или даже в хорошие условия, но квартирантом - и почувствовал ужас. Можно даже повторить - леденящий ужас. Вот, правда, Федоров ушел, вернее, не ушел - уехал. И уже снова построил квартиру. Ловкачи эти фотографы. Они в темноте не снимки печатают - деньги. Ну и бог с ними, никогда он чужих денег не считал, считать не будет, но и уйти так просто с чемоданом не уйдет. И к Вике не переедет, прав приятель - это стать примаком. Он уже старый для таких экспериментов, и у него есть квартира. Им полученная, им выстраданная.

Как он бегал тогда за справками - быстрей любой машины. Он чувствовал тогда в себе мотор, который давал ему и скорость, и силу, и уверенность. Он хотел эту квартиру и получил. В конце концов ничего у него больше не было в жизни, за что пришлось бы ему так побороться. Все приходило естественно и нормально. По конкурсу прошел в полиграфический институт. Облюбовал в пединституте на вечере девушку, и она вышла за него замуж. Получил назначение в издательство и медленно, но верно стал расти по службе. От девяноста (девятьсот раньше) до двухсот пятидесяти. За квартиру же он дрался. Как он тогда бегал, искал стариков, которые могли бы подтвердить, что мать его строила метрополитен. Нашел-таки! А Анна говорит - уходи. Это ж какую надо совесть иметь - предложить ему такое!