Сомали Мам - Шепот ужаса
Я спросила у Сопханны: «Кто же твой муж?» Но она не знала. Только махнула рукой в сторону молодых парней, собравшихся возле дома и наблюдавших за приготовлениями: «Может, один из них». Я спросила: «Tы рада?»
На свадьбе должен был присутствовать священник, предполагалось, что невеста несколько раз сменит наряд и макияж, готовились угощения, устраивалась настоящая церемония, но Сопханна смотрела каким-то отсутствующим взглядом. Мне тогда было пятнадцать, значит, Сопханне — все восемнадцать. Мне казалось, что это настоящее везение, ведь ее не торопили с замужеством, хотя я слышала, как кое-кто из деревенских называл дом Мам Кхона домом старых дев.
Отец был учителем, человеком ученым, мама тоже получила образование. Так что они не принуждали Сопханну. Мама как-то вошла к дочери и спросила: «Ты хочешь замуж?» Ну а Сопханна ответила: «Как вы пожелаете». Только так следует отвечать послушным дочерям. Для нее это было в порядке вещей. Да и для меня тоже.
Сопханна не спрашивала у меня про то, что происходит между мужем и женой наедине, так что я ничего ей не рассказывала. О таком не принято говорить. Но я слышала слова мамы: «В первую брачную ночь ложись спать лицом к мужу. Если повернешься к нему спиной, значит, разведешься. И позволь ему делать с собой то, что он захочет». Я поняла, что так всегда и происходит в браке, что именно в этом его суть.
Дедушки дома не было, поэтому я с радостью решила остаться на ночь в доме отца. Сопханна приготовила мне платье. Во время свадьбы я очень гордилась тем, что меня представляют как сестру Сопханны; семья жениха решила, что Мам Кхон и Пен Нави — мои настоящие родители, моя настоящая семья. Оказалось, жениху тоже восемнадцать, он был из соседней деревни, а у нас скрывался от солдат из правительственных войск, которые недавно приходили призвать всех мальчиков.
После свадьбы я вернулась в Тюп. Вскоре после этого муж снова уехал, но на этот раз надолго. Вдоль границы с Таиландом шли ожесточенные бои. «Красные кхмеры» получали подкрепление, теперь они были уже армией, обосновавшейся в Таиланде. Каждый раз под конец года оккупационные силы Вьетнама переходили в наступление и громили базы боевиков, однако с наступлением сезона дождей «красные кхмеры» снова возвращались. Решено было соорудить на границе нечто вроде стены из фугасов и засад, чтобы «красные кхмеры» не проникли к нам.
Муж ушел с личным составом в сторону границы. Проходили недели, а он все не возвращался.
Через месяц после ухода мужа снова заявился дедушка. В тот, первый раз я дала ему денег, и он ушел. На этот раз дать было нечего, и он побил меня. Давно уже он не делал этого. А потом, после побоев, сказал мне: «Собирай вещи. Поедем в большой город навестить тетушку».
Глава 4. Тетушка Ноп
Под большим городом имелась в виду столица. В те годы Пномпень нисколько не напоминал процветающий город, жизнь в котором бьет ключом. Далеко не везде еще провели электричество. Бродяг на улице было гораздо меньше. Здания выглядели серыми и убогими, стекол в окнах не было; дороги представляли собой мешанину из мусора, камней и грязи. Прошло десять лет после того, как «красные кхмеры» опустошили город, выслав всех горожан в исправительно-трудовые лагеря, а дороги и прочие коммуникации так и не были приведены в порядок.
Меня совершенно поразил шум, а еще улицы и множество домов. Я никогда не видела такого богатства и таких толп. Страной все еще управляли коммунисты, но уже появились ночные клубы с местной музыкой, бары и много-много гуляющих вечерами людей.
Я увидела огромные рынки, на которых что только ни продавалось: рисоварки и автомобильные запчасти, целые развалы еды, среди которых были овощи и фрукты, каких я в жизни не видела, а уж рыба лежала бесконечными рядами — насколько хватало глаз. Повсюду было видимо-невидимо мотоциклов — я даже не представляла, что столько вообще бывает, — а еще выкрашенных в черный цвет велосипедов советского производства, новеньких, блестящих.
В столице на велосипедах ездили даже девушки. Некоторые люди выглядели настоящими небожителями.
Но я не верила, что наш с дедушкой визит в город связан с чем-то хорошим. Я знала — от этого человека ничего хорошего ждать не приходится.
Приехали мы уже в сумерках. Тетушка Hoп жила в маленькой грязной квартирке в доме на старой и узкой улочке возле Центрального рынка. В полумраке — электричества в доме не было — мы поднялись по ступенькам: квартира находилась на втором этаже. Тетушка приоткрыла дверь и без стеснения оглядела меня с ног до головы.
Думаю, тетушке было тридцать пять. Она происходила из чамов и была мусульманкой, как дедушка, но одевалась на западный манер, а стриженые волосы укладывала волнами. У нее было полное лицо, а косметики явно чересчур — пятна румян и брови, нарисованные высоко на лбу. Мне она показалась страхолюдиной — прямо демон или злой дух. Лицо тетушки ничего не выражало; я ни разу не видела, чтобы она улыбалась.
Пока они с дедушкой говорили, мне велели помыться. Я зашла в уборную, где царила кромешная тьма. Днем в уборной становилась видна жуткая грязь, в темноте же казалось, что ты заперт, как в гробу. Потом мне часто приходилось мыться в этой комнатенке.
В тот вечер дедушка и тетушка Hoп посмотрели на меня и еще о чем-то переговорили. Мне же велели пойти в спальню, где сидела еще одна девушка, чуть старше меня — лет семнадцати или восемнадцати. У нее были миндалевидные, как у китаянки, глаза, но темная кожа. Она не заговорила со мной, и я тоже промолчала.
Затем дедушка ушел. Я видела, как тетушка Hoп перед уходом дала ему деньги. Мне он сказал: «Делай, что велит тебе тетушка. Я еще вернусь».
Тетушка Hoп делила жилье с женщиной того же возраста, у которой была дочь — та самая девушка, сидевшая в спальне на кровати. Девушку звали Мом. После ухода дедушки женщины велели мне сидеть тихо, а Мом тем временем накрашивала меня; потом женщины дали мне платье и туфли и сказали, чтобы я шла с ними.
Мы вышли из квартиры и спустились по лестнице. Было уже довольно темно, и я споткнулась о валявшийся на дороге мусор. Меня провели по длинному грязному и темному коридору между двумя магазинами, выходившими фасадами на улицу. Коридор вел на задний дворик, откуда лабиринтом расходились другие переулки. Мы подошли к дверному проему и стали взбираться по разбитой лестнице без перил.
На первом этаже находилось что-то вроде жилого помещения. Оно никак не отделялось от лестничного колодца — голый бетонный пол, на котором составлены кровати. Можно было разглядеть и закопченную плиту. Кроватей было много, они представляли собой тюфяки, сплетенные из травы и брошенные на подгнившие доски. В помещении было грязно.
Я пишу об этом, превозмогая себя, только потому, что делаю это в последний раз. Мне больше не хочется вспоминать тот кошмар никогда.
Хозяйку звали тетушка Пэувэ. Она была маленькой, довольно упитанной женщиной с родинкой на нижней губе и волосами, закрученными в узел. Приходившие в ее дом мужчины были клиентами ее заведения.
* * *Зашел мужчина, и я видела, как он говорит с тетушкой Пэувэ. Тетушка подала знак Мом, и девушка, прежде чем встать, шепнула: «Лучше тебе узнать обо всем сразу. Ты в борделе. Делай, что велят, иначе будут бить». Она ушла; пришел еще один мужчина, и тетушка Пэувэ сказала ему: «Эта цыпочка новенькая, только-только из деревни».
В углу стояла кровать, отгороженная длинным куском ткани. Мужчина зашел за эту перегородку. Тетушка подошла ко мне, но когда я сказала «Нет!», ударила по голове: «Нет или да, но ты все равно сделаешь это».
Ее мужа, Ли, в тот момент не было, но были охранники.
Я отодвинула занавеску, и мне стало страшно — я будто бы оказалась в одной клетке с голодным диким зверем. Мужчина был высоким, лет тридцати с небольшим — может, полицейский, а может, конторский служащий. Он сказал: «Раздевайся. И лучше не упирайся — я не хочу тебя бить».
Я жила в деревне, а там никогда не раздеваются донага. Даже моются в одежде и переодеваются, накинув на себя большой кусок ткани. Раздеться перед незнакомцем я никак не могла и стала сопротивляться. Но он все равно добился своего. Правда, ему пришлось попотеть — я боролась.
Чтобы проучить меня, он сделал это со мной еще раз. Когда он закончил, из носа и губы у меня текла кровь, я чувствовала себя грязной, повсюду были следы крови и спермы. Наступило утро; уходя, он сказал: «Увидимся вечером».
Мы вернулись в квартиру тетушки Hoп, помылись и легли спать. Я люто ненавидела дедушку за то, что он сделал со мной. Наступил вечер; пора было снова краситься перед выходом. Когда мы пришли к тетушке Пэувэ, она сказала мне: «Больше так не делай. Я отдала тебя ему, потому что он добрый, я знала, что он не станет измываться над тобой, как некоторые».
Помню, что следующий мужчина оказался бородатым и жирным; он бил меня ремнем с пряжкой. Его звали Ли. Это был муж тетушки Пэувэ, он жутко злился. У него вообще был крутой нрав. На военной службе ему оторвало ступню, так что он ходил с костылем. Этот Ли огрел меня костылем и изнасиловал, а потом отдал двум своим охранникам. Один их них был кхмером с опухшим лицом алкоголика, другой — китайцем с жестким выражением лица и устрашающим телом: худощавым, в сплошных мускулах. Этого я особенно ненавидела — уж очень он был жестоким.
