Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов
Заносчивые мамины родственники из Дели в роскошных шелках стояли в углу, спиной ко всем, и пощипывали хрустящие папады[6] и зажаренные на гриле баклажаны. Папины родичи из Пакистана, громко разглагольствуя, слонялись по комнате, стремясь затеять с кем-нибудь ссору. Какой-то набожный дядюшка схватил меня за руку костлявыми пальцами и оттащил в сторону.
– Аллах покарал вас! – засипел он, тряся седой головой, как параличный. – Аллах покарал вашу семью за то, что вы не уехали во время Разделения.
Окончательно отец вышел из себя, когда к нему привязалась сестра моей бабки. Он выволок верещавшую старуху через захлопнувшуюся за ними с лязганьем сетчатую дверь во двор и грубо швырнул ее на землю. Собаки навострили уши и завыли. Затем отец вернулся в дом и пинком отправил ей вслед мешок с ее пожитками.
– Только сунь сюда нос, старая стервятница, и я тебя пинками погоню обратно в твой Карачи! – орал он с террасы.
Старуха прижала ладони к вискам и с воплями принялась вышагивать туда и обратно перед обугленным остовом ресторана. Солнце все еще палило по-прежнему.
– Что же это? – стенала она. – Что же это?
– Что?! Ты приходишь в мой дом, ешь у меня и пьешь, а потом бормочешь что-то, оскорбляя мою жену? Думаешь, раз старая, так можешь болтать что хочешь? – Отец плюнул ей под ноги. – Жалкая деревенщина. Убирайся из моего дома! Вон! Не желаю больше видеть твою ослиную рожу.
Вдруг воздух, словно секира, рассек крик бабушки. В горстях она сжимала пучки собственных седых волос, потом принялась до крови расцарапывать себе лицо ногтями. Тетя и дядя Майюр бросились к бабушке и схватили ее за руки. Опять поднялся шум, началась неразбериха. Тетя и дядя потащили вопившую бабушку из комнаты, она дышала с трудом и еле волочила ноги. Мелькнули перед всеми ее сальвар-камиз, и в комнате повисло гробовое молчание. Папа уже не мог больше выносить всего этого и бросился вон из дома; вслед ему хлопали крыльями перепуганные куры.
Я все это время сидел на диване рядом с поваром Баппу, прижавшись к его толстому боку, и он, словно охраняя, обнимал меня за плечи. Я помню, как во время этих внезапных вспышек все в комнате замирали, не донеся самосы до рта. Это было похоже на игру. Как только отец ушел, гости украдкой оглядели комнату, скосив глаза, и, убедившись, что больше никакой псих из семейства Хаджи не станет прыгать на них, с довольным видом продолжили жевать угощение своими золотыми зубами, болтать и прихлебывать чай, как будто ничего не произошло. Я думал, что сойду с ума.
А через несколько дней к нам постучался благоухающий сиреневой водой пузатый коротышка в очках с черной оправой и с зализанными назад волосами. Это был агент по торговле недвижимостью. За ним сбежались и другие, как тараканы (только при этом жевавшие бетель), иногда и не по одному за раз. Они стояли у нас на террасе, при входе, и набавляли цену, стараясь перещеголять один другого. Каждый пытался урвать четыре дедушкиных акра под новый высотный дом.
Судьбе было угодно, чтобы наши утраты пришлись на тот короткий период, когда рынок недвижимости в Бомбее испытал внезапный подъем. Земля здесь теперь стоила дороже, чем где бы то ни было в мире, дороже, чем в Нью-Йорке, Токио или Гонконге. А у нас было четыре акра этой земли, притом свободной.
Отец принимал агентов холодно. Целыми днями он сидел на отсыревшей лежанке на террасе, иногда наклоняясь, чтобы велеть подать очередной полудюжине застройщиков стаканчики с чаем. Папа говорил мало, только сидел с мрачным видом и щелкал своими четками. Чем меньше он говорил, тем больший шум поднимался на террасе. Застройщики хлопали ладонями по столу, плевали в стену красной от жеваного бетеля слюной, но в итоге наконец устали и угомонились. Тогда отец встал, кивнул человеку с волосами, смоченными сиреневой водой, и вошел в дом.
Вчера у нас навсегда отняли маму, а сегодня мы стали миллионерами.
Смешная штука жизнь, правда?
На самолет компании «Эр Индия» мы сели уже ночью. В спину нам дул жаркий бомбейский ветер, волосы пахли бензином и нечистотами. Повар Баппу и его родичи, не скрываясь, плакали, прижав ладони к стеклянной стене аэропорта – они напоминали мне гекконов. Тогда я не знал, что мы видим Баппу в последний раз. Полет стерся из моей памяти; единственное, что я помню, это то, что Мухтар всю ночь провел, уткнувшись в бумажный пакет, и наш ряд сидений вонял рвотой.
Шок, вызванный смертью мамы, длился еще какое-то время, поэтому мои воспоминания о следующем периоде нашей жизни обрывочны; в памяти у меня остались отдельные странные, яркие ощущения, но никакой целостной картины. Несомненно одно: отец выполнил обещание, данное на могиле мамы, и в один миг мы потеряли не только нашу любимую маму, но и все, что было нашим домом.
Мы – шестеро детей от шести до девятнадцати лет; овдовевшая бабушка; тетя и ее муж, дядя Майюр, – все мы сидели в ярко освещенном зале аэропорта Хитроу на пластиковых сиденьях, а папа орал на чиновника иммиграционной службы с худым лицом, который должен был решить нашу участь, и размахивал перед ним бумагами с перечислением своих банковских счетов. Именно на таком сиденье я впервые ощутил вкус Англии: вкус холодного и отсыревшего сэндвича, проложенного салатом с яйцом, завернутого в треугольный кусок пищевой пленки. Лучше всего мне запомнился хлеб, то, как он расползался на языке.
Никогда еще раньше мне не доводилось пробовать ничего более безвкусного, мокрого и белого.
Часть вторая
Лондон
Глава третья
Наш переезд из Бомбея в Лондон напомнил мне процесс ловли осьминогов в суровых атлантических водах, который можно наблюдать в португальских деревнях. Молодые рыбаки привязывают куски трескового мяса к большим тройным крюкам, закрепленным на десятифутовых бамбуковых шестах; во время отлива, выбирая наиболее каменистые участки берега, они пихают тресковое мясо под камни, наполовину погруженные в воду и обычно недоступные во время прилива. Из-под камня к ним внезапно бросается осьминог, впивается в треску, и начинается эпическая битва. Рыбаки, покрякивая, пытаются вытащить осьминога с помощью крюка на скалы. Более чем в половине случаев рыбак проигрывает эту битву и получает в награду только порцию чернил. Если же рыбаку удается преуспеть, ошеломленный осьминог плюхается на обнаженную отливом скалу. Рыбак бросается к нему, хватается за боковое отверстие головы, похожее на жаберное, и выворачивает всю голову осьминога наизнанку так, что внутренние органы животного оказываются на воздухе. Смерть наступает довольно быстро.
Именно так я чувствовал себя в Англии: выволоченным из уютного укрытия под нашей скалой, с головой, вывернутой наизнанку. Два года, проведенные нами в Лондоне, были необходимы; они дали нам время, которое было нужно, чтобы как следует смириться с утратой мамы и дома на Нипиан-Cи-роуд и продолжать жить. Мехтаб совершенно верно назвала эти годы «трауром». А Саутхолл – не Индия, но и не совсем Европа – был идеальным для нас аквариумом, в котором мы могли приспособиться к новым условиям. Так уж устроен человек – обращая взгляд в прошлое, он склонен воспринимать события не так, как воспринимал их тогда. В те дни мне казалось, что мы попали в ад. Мы чувствовали себя совершенно потерянными. Может быть, даже отчасти лишившимися рассудка.
* * *В аэропорту Хитроу нас встретил дядя Сэми, младший брат моей матери. Я сидел на заднем сиденье его минивэна, стиснутый между тетей и своей новообретенной кузиной Азизой. Эта лондонская кузина была моих лет, но она не смотрела на меня, не говорила со мной, только нацепила наушники от плеера, включила какую-то танцевальную музыку и принялась отбивать такт по бедру, глядя в окно.
– Саутхолл – отличный район! – кричал дядя Сэми с водительского места. – Все индийские магазины прямо под боком. Лучшие восточные магазины во всей Англии. Я нашел вам дом, в двух шагах от нас. Очень большой, шесть комнат. Надо подремонтировать кое-что. Но не волнуйтесь, хозяин сказал, что все будет тип-топ.
Азиза была так не похожа на девчонок, которых я знал в Бомбее. В ней совсем не было жеманства или кокетства, и я то и дело украдкой поглядывал на нее. Под кожаной курткой у Азизы был смелый наряд – рваное кружево и черная синтетика в обтяжку. А еще от нее исходил особый жар, призыв самки в брачный сезон, сильнодействующая смесь запаха молодого тела и масла пачули. Мы все вздрагивали каждый раз, когда ей случалось со звуком пистолетного выстрела лопнуть только что надутый пузырь жевательной резинки.
– Только два квартала – и на месте, – сказал дядя Сэми, когда мы в очередной раз со скрежетом повернули на круговом перекрестке на Хейс-роуд.
