Даниэль Пайснер - В темноте
Когда мы вошли в гетто, я не заметила особенных отличий от того, что было с той стороны ворот. Оказалось даже, что в новой квартире немного просторнее, да и живет в ней меньше народу. Человек, который сдал нам комнату, был тоже плотником. Наверно, он был знакомым отца. В подвале у него была мастерская, запах древесной стружки – запах свежести и чистоты – распространялся по всему дому, и мне казалось, что у нас начинается какая-то новая жизнь. Даже сегодня, чувствуя запах стружки, я мысленно переношусь в ту мастерскую… Этот запах до сих пор ассоциируется у меня с ощущением счастья, хотя счастливыми те времена назвать невозможно.
Мы прожили на Замарстыновской, 120, с февраля по август 1942 года. Поначалу в одной комнате с нами жила моя тетя с двумя своими детьми, но потом приехал дядя и забрал их в Варшаву. За домом был небольшой дворик, и мама иногда выпускала меня туда погулять. Теперь для меня такие прогулки были роскошью. Прямо за этим двориком начиналось небольшое поле, на котором росли грибы. До этого я никогда еще не видела, как растут грибы, и сначала принимала их за белые камни. Когда к нам в гости зашла бабушка, я спросила у нее про эти камни, и она объяснила мне, что это грибы и что их можно есть. Это меня удивило. Мы с ней набрали немного грибов и принесли домой. Я просто поверить не могла, что сижу и ем эти большие белые камушки. Грибы были совершенно пресные, но я убедила себя, что у них божественный вкус.
В какой-то момент я начала с большим вниманием относиться к еде. До 1939 года, т. е. до советской оккупации, мне на еду было наплевать – я даже отказывалась есть, чтобы насолить своей бедной няне. Но теперь, когда продукты стали почти драгоценностью, а возможность сытно поесть выпадала так редко, я съедала все, что давали. Я не любила ходить голодной, так что знакомство с грибами стало для меня особенным событием, именно поэтому я помню его до сих пор. А еще я помню, как помогала маме чистить картошку. Картофелечистки у нас не было, я работала обычным ножом, а папа учил меня срезать кожицу тоненько-тоненько, чтобы не переводить впустую ни грамма картофеля. Папа внимательно следил, пока не убедился, что я овладела мастерством чистки картошки и мне можно доверить это дело. Я чистила картофелины с почти ювелирной точностью. Я не тратила впустую ни кусочка. Это вошло у меня в привычку, от которой я не избавлюсь уже никогда..
Теперь, выходя из дому поиграть, я своими глазами увидела, в какую беду мы попали. Как-то днем, гуляя на заднем дворе, я через щелочку в заборе увидела, как группа украинских подростков избивает пожилого еврея палками. Он кричал от боли, звал на помощь, умолял юнцов прекратить, но не сопротивлялся! Потом эта забава подонкам наскучила, и они ушли, бросив стонущего мужчину на земле. Я помчалась наверх рассказать матери об увиденном. Я думала, что она поможет несчастному. Но что могла сделать мама? Конечно, ее расстроил мой рассказ, но в то же время она наказала мне ни в коем случае не ввязываться, потому что любое вмешательство в подобных ситуациях может грозить мне большой бедой. Мама была совсем другим человеком, да и меня она хотела воспитать совсем другой, но так уж нас изменила война, так нас изменили фашисты. Не только немцы, но и украинцы тоже. Если бы мы попытались оказать помощь этому человеку, они, скорее всего, набросились бы с дубинками и на нас.
В доме 120 по Замарстыновской не было воды. То есть в водопроводной воде можно было мыться, но пить ее было нельзя. За питьевой водой мы с бабушкой ходили к колонке. Туда пустое ведро несла бабушка, а я тащила домой полное. Мне нравилось чувствовать себя взрослой и способной помогать в таком серьезном деле. Но вот как-то днем, возвращаясь домой с ведром воды, я заметила, что ко мне приближаются две молодые украинки – вроде вполне безобидные, но они были украинками. У меня возникла мысль наказать их за избиение того старика-еврея. Только что прошел дождь, и на улицах было много луж. Я остановилась у самой большой и стала дожидаться, пока эти украинки не подойдут поближе. Потом, когда они оказались прямо рядом со мной, я прыгнула в лужу и обдала их брызгами дождевой воды.
Это взбесило бабушку. А украинки, размахивая кулаками, бросились за мной, крича:
– Жидовская сволочь!
Они меня, конечно, не поймали, потому что бегала я быстро. Они не обратили внимания на бабушку. Наверно, они просто не поняли, что мы с ней вместе. Обрызгав их, я ощутила в себе такую силу, такое могущество! Совершеннейший пустяк, шалость, но я вдруг почувствовала, что не так беспомощна, как кажется. Конечно, дома я получила на орехи, но меня это не расстроило. Важнее всего для меня в тот момент было понимание, что мы в силах противостоять украинцам, немцам – всему, что нам угрожает.
Умение быстро бегать помогло мне еще не раз, особенно во время немецких «акций», когда они оцепляли целые районы и очищали улицы от евреев. Ходить по городу без документов было всегда небезопасно, но во время «акций» даже самые правильные документы не значили ровным счетом ничего. В «акциях» немцы задействовали все свои силы: солдат, гестаповцев, эсэсовцев. Они вламывались в квартиры, где, по сведениям украинцев, жили евреи, и вытаскивали обитателей на улицы. Иногда они просто забрасывали гранатами здания, где, по их подозрениям, жили евреи. Они выгоняли людей на улицы и везли потом на возвышающийся над городом холм, в Яновский трудовой лагерь, или в лагерь смерти в Бельжеце. Иногда они убивали евреев прямо на улице или расстреливали в Пясках. Немцы целенаправленно старались депортировать или убить как можно больше евреев за максимально короткое время, чтобы держать в постоянном страхе живых. После каждой «акции» выживших евреев загоняли все дальше в глубь гетто. Их словно пропускали через воронку. На них непрестанно давили, загоняя во все более тесное пространство, уничтожая тех, кто туда переставал умещаться.
Я до сих пор помню самую первую немецкую «акцию». А может, это первая «акция», которую я запомнила. Мы жили еще на Замарстыновской, 120, и мама постоянно сидела с нами. Мы услышали за окном шум, потом топот поднимающихся по лестнице немцев. Они колотили в двери квартир. А потом мы услышали крики людей. Мы испуганно прижались к матери…
Но потом она сделала нечто странное: она начала щипать нас за щеки. Она щипала снова и снова. Это было больно, но она не прекращала.
– Тише, тише, тише, – повторяла она, успокаивая нас. – Шшшш, шшшш, шшшш.
И продолжала щипаться. Она торопливо объяснила нам, что хочет, чтобы у нас на лице появился здоровый румянец, чтобы мы казались немцам вполне упитанными, хорошо одетыми и благовоспитанными детьми. Она поставила на столик против входной двери красивую фотографию нас с Павлом. И все это время она щипала, щипала и щипала нас за щеки.
Наконец и в нашу квартиру, выбив дверь, ввалились немцы. Тот, что был у них вроде главным, окинул взглядом квартиру. Он вовсе не был похож на чудовище – совсем еще мальчишка! Он внимательно посмотрел на нас с братом. Он видел, что мы чистенькие и вполне здоровые. Щеки у нас горели огнем от маминого пощипывания! Мы были одеты в красивые, чистые рубашки. У меня поверх рубашки был надет мой любимый зеленый свитер. Мы стояли тихо и абсолютно спокойно, но не потому, что были так хорошо воспитаны, а потому, что просто боялись пошевелиться или произнести хоть слово.
Немец осмотрел нас с ног до головы. Потом он заметил стоящую на столе фотографию и сличил наши лица с теми, что были на портрете, и спросил маму:
– Врач?
Это были солдаты вермахта, не гестаповцы и не эсэсовцы, просто солдаты. Они всегда были немного погуманнее, с ними, как правило, было легче разговаривать. Так всегда говорили мои родители.
Мама отрицательно покачала головой.
– Профессор? – спросил немец.
Она снова покачала головой.
– Nein, – сказала она. – En airbrecht. Нет, простая рабочая.
Солдат еще раз внимательно осмотрел нас с братом.
– Das en dein kinder? Это твои дети?
Мама гордо кивнула.
Он снова уставился на нас и долго разглядывал. В конце концов он сказал:
– Bleiben Sie. Можете остаться.
Вот так, благодаря еще одному маленькому чуду – исщипанными мамой щекам! – мы пережили нашу первую «акцию».
На следующий день пришел еще один немецкий солдат. Мама снова набросилась на наши щеки, и нам опять позволили остаться. Я так и не узнала, откуда она узнала про эту уловку. Но чуть позднее в тот второй день, в дверь вошел украинский солдат и приказал очистить помещение. На этот раз мамин трюк со щеками не сработал. Украинец сказал, что кто-то из соседей донес на нас. Мама пыталась его успокоить, но он и слушать ничего не хотел. Нам повезло: как раз в этот момент домой вернулся отец. Украинец заявил, что отец может остаться дома с нами, а мама пойдет с ним, поскольку у нее нет документов.
