Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
Разговор возобновляется, мешая здравомыслие с откровенной чепухой. Несколько лет назад только и говорили что об Опера-Бастий и новом здании Национальной библиотеки,[22] и вот, пожалуйста, все снова-здорово.
Клер, сидящая рядом, наклоняется ко мне:
— Как Россия?
— Настоящая Березина, — сознаюсь я с улыбкой.
— Кончай…
— Да точно тебе говорю… Жду оттепели, чтобы подсчитывать павших…
— Вот дерьмо!
— Да, тшорт, как они говорят.
— Серьезные проблемы?
— Пфф… для фирмы — нет, для меня…
— Что для тебя?
— Не знаю… Плохой из меня Наполеон… Не хватает мне… его широты взгляда, что ли…
— Или его безумия?
— О, до этого уже недалеко!
— Ты ведь шутишь? — она забеспокоилась.
— Da! — утешаю я ее, в наполеоновской манере заложив руку за пазуху. — С высоты этого безобразия сорок веков зодчества еще не презирают меня!
— Когда ты туда возвращаешься?
— В понедельник…
— Да ты что!?
— Да-да.
— Почему так скоро?
— Потому что… хочешь, последнюю новость? Держись крепче: дело в том, что там исчезают подъемные краны… По ночам улетают, словно перелетные птицы.
— Не может быть…
— Ты права… Чтобы расправить могучие крылья, времени им требуется побольше… Тем более, что они забирают с собой и прочую технику… Экскаваторы, бетономешалки, буры… Всё.
— Врешь…
— Вовсе нет.
— И что же ты будешь делать?
— Что буду делать? Хороший вопрос… Для начала, заплачу очередной службе безопасности, чтобы она контролировала нашу службу безопасности, потом, когда подкупят и эту…
— Что?
— Не знаю… Пойду за казаками!
— Какой кошмар…
— Вот-вот!
— И как же ты управляешь всем этим бардаком?
— Да никак. Это не поддается управлению. Рассказать тебе, чем я там занимаюсь?
— Пьешь?
— Не только. Еще перечитываю «Войну и мир». Снова, как тридцать лет назад, влюблен в Наташу… Вот чем я занимаюсь.
— Да, невесело… И тебе не присылают сногсшибательных красавиц, чтобы ты мог хоть чуточку расслабиться?
— Пока нет…
— Врешь…
— Сама-то как? Что новенького?
— Да я… — вздыхает она, берясь за рюмку, — я выбирала профессию, мечтая спасать планету, а занимаюсь тем, что всякое дерьмо прикрываю генетически модифицированным газоном. В остальном, все в порядке.
Она смеется.
— А дело с плотиной? — поинтересовался я.
— Закончила. Они остались с носом.
— Ну вот видишь…
— Пфф…
— Что «пфф»? Это же хорошо. Enjoy!
— Шарль.
— Ммм…
— Знаешь, нам надо объединиться…
— Зачем?
— Чтобы создать идеальный город…
— Мы и так живем с тобой в идеальном городе, красавица моя…
— Ну, не знаю, наш все-таки не идеален… — и с важным видом добавляет, — по-моему, у нас не хватает магазинов «Чемпион», ты не согласен?
Тут же, как по команде, чемпионов директор включается в наш разговор:
— Что, простите?
— Ничего, ничего… Мы говорили о твоей последней рекламе черной икры…
— О чем?
Клер улыбается ему. Он пожимает плечами и возвращается к любимой теме: на что уходят наши налоги?
Ох… Как же я устал… Устал, устал, устал, передаю сырную тарелку, не притронувшись, чтобы выиграть немного времени.
Смотрю на своего отца, всегда такого тактичного, любезного, элегантного… Смотрю на Лоранс и Эдит, которые обсуждают психопатов-учителей и растяп-домработниц, или наоборот, смотрю на убранство столовой, которое не менялось последние полвека, смотрю на…
— Когда будем дарить подарки?
Детвора скатывается вниз по лестнице. Слава Богу. Значит, недалек тот час, когда я, наконец, лягу спать.
— Поменяйте тарелки и идите за мной на кухню, — командует бабушка.
Сестры встали и пошли за подарками. Матильда подмигивает мне, указывая взглядом на сумку с подарочной сумкой внутри, а наш Оттост-Рокфеллер-Фошон, вытирая рот, закрывает дебаты:
— Как бы там ни было, мы катимся в пропасть!
Вот так. Подвел итог. Обычно он это делает после кофе, но тут, очевидно, проблемы с простатой — решил не дожидаться. Ну и ладно… Заткнись, наконец.
Извините, уже говорил, устал.
Франсуаза возвращается с фотоаппаратом, выключает свет, Лоранс незаметно поправляет прическу, дети чиркают спичками.
— В коридоре забыли погасить! — кричит кто-то. Я самоотверженно отправляюсь в прихожую.
Но пока ищу выключатель, на глаза мне попадается конверт, лежащий сверху в стопке моей корреспонденции.
Длинный белый конверт, черными чернилами написан адрес, почерк узнаю с первого взгляда. Почтовый штемпель ничего не говорит. Название города, индекс — нет, адрес мне незнаком, даже не представляю, где это, зато почерк, почерк…
— Шарль! Ну в чем дело? Что ты там застрял? — доносится из столовой, и огоньки уже зажженных на торте свечей дрожат, отражаясь в окнах.
Я выключаю свет и возвращаюсь к ним. На самом деле меня здесь больше нет.
Я не вижу лица Лоранс в мерцании свечей именинного торта. Я не подпеваю «С днем рожденья тебя». Даже не пытаюсь аплодировать. Я… Я чувствую себя, как тот шизик, куснувший свою «мадленку», только — наоборот. Сжимаюсь в комок. Не хочу ничего вспоминать. Чувствую, как прошлое, о котором и думать забыл, разверзается у меня под ногами, что за краем ковра — пропасть, замираю на месте, инстинктивно оглядываюсь в поисках опоры — дверной косяк, спинка стула, что-нибудь. Да, я прекрасно знаю этот почерк, и это значит, что-то случилось. Я не могу, не хочу это признать, но… мне страшно. Сам не знаю, чего боюсь. В голове гудит так, что внешние шумы туда просто не долетают. Я не слышу криков, не слышу, что меня просят снова зажечь свет.
— Шар-лё!
Извините.
Лоранс разворачивает свои подарки. Клер протягивает мне лопаточку для торта:
— Эй! Ты чего там, стоя есть собрался?
Я сажусь, кладу кусок торта себе на тарелку, втыкаю в него нож и… снова встаю.
Письмо не дает мне покоя, и я осторожно вскрываю конверт ключом. Лист сложен втрое. Раскрываю первую складку, слышу, как бьется сердце, потом вторую — сердце останавливается.
Два слова.
И только. Даже подписи нет.
Всего два слова.
Вжик! и готово.
И нож гильотины можно поднимать.
Поднимаю голову, вижу свое отражение в зеркале над консолью. Очень мне хочется хорошенько встряхнуть этого типа, высказать ему, что я об этом думаю: И что ты нам тут пудрил мозги своими «мадленками» и прочей херней, а? Ведь ты же знал…
Прекрасно знал, разве не так?
Ответить ему нечего.
Мы смотрим друг на друга, поскольку я не реагирую, в конце концов, он что-то мне бормочет. Я ничего не слышу, но ви
жу, как дрожат его губы. Что-то вроде: «Эй, ты, останься. Останься с ней. Мне надо уйти. Я обязан, понимаешь, но ты, ты останься. Я справлюсь там за тебя».
Он возвращается к своему клубничному торту. Слышит звуки, голоса, смех, берет бокал шампанского, который кто-то ему протягивает, чокается, улыбается. Женщина, с которой он столько лет живет, обходит стол, целуясь со всеми. Целует заодно и его, говорит, сумка чудесна, спасибо. Отворачиваясь от ее благодарности, он признается, что сумку выбирала Матильда, та яростно протестует, словно он ее предал. Почувствовав наконец запах духов Лоранс, он ищет ее руку, но она уже далеко, целуется с кем-то еще. Он снова протягивает бокал. Бутылка пуста. Встает, идет за другой. Откупоривает ее слишком быстро. Фонтан пены. Наливает себе, опорожняет бокал, наливает следующий.
— Ты в порядке? — спрашивает соседка по столу.
— …
— Что с тобой? Ты так побледнел, словно привидение встретил…
Он пьет.
— Шарль… — шепчет Клер.
— Ничего, я просто смертельно устал…
Он пьет.
Трещины. Пробоины. Обвалы. Он не поддается. Облезает лак, не выдерживают шарниры, вылетают болты.
Он не поддается. Борется. Пьет.
Старшая сестра смотрит на него искоса. Он пьет за ее здоровье. Она не унимается. Он говорит ей с улыбкой, отчеканивая каждое слово:
— Франсуаза… Хоть раз в жизни… Оставь меня в покое… Она ищет глазами своего верного рыцаря кретина-мужа, надеясь на его защиту, но тот не понимает, что она от него хочет. Она меняется в лице. Но к счастью, трам-тарарам!… вторая сестра уже тут как тут!
Эдит обращается к нему ласково, покачивая головой в обруче:
— Шарло…
Он пьет и за ее здоровье тоже, хочет еще что-то сказать, но чья-то рука ложится ему на запястье. Он оборачивается. В руке чувствуется сила, он успокаивается.
Гомон возобновился. Рука не двигается. Он смотрит на Клер.
— У тебя есть сигареты? — спрашивает он.
