Джеймс Риз - Книга теней
Между матерью Марией и возглавляющей школу сестрой Клер действительно стояло нечто, их разделявшее, острое и холодное, словно клинок, я замечала это, хотя не догадывалась о причине; мне редко доводилось видеть их вместе и никогда не случалось слышать, чтобы они разговаривали.
Рассказала мне Перонетта и о своем брате, погибшем позапрошлым летом. Он был глухой, и его забодал набросившийся сзади бык, когда тот собирал полевые цветы. Со сломанной шеей он много часов пролежал, задыхаясь, под палящими лучами солнца. Как раз Перонетте случилось найти Жан-Пьера – так его звали – умирающим от потери крови. Пальцы брата все еще сжимали увядший букетик собранных им красных цветов; казалось, они угасают одновременно с биением его сердца. Ему таки удалось собрать последние силы и передать цветы Перонетте. Последнее, что он сумел сделать. Во всяком случае, она так сказала.
Что же касается ее papa , у него имелась любовница в Руане и его редко видели дома. В свое время он сколотил состояние на торговле – кажется, текстилем, – но теперь проживал вдвое против своих доходов. И лишь состояние нелюбимой жены несколько раз спасало его от кредиторов. Хорошо еще, что он вообще занимался делами, – таким было мнение Перонетты. Ведь кто отважился бы осудить его за то, что у него есть любовница.
– Ma mere… elle est folle. [6] – И Перонетта выразительно покрутила у виска пальцем, несколько раз присвистнув, как это делает механическая игрушка, выскакивая из немецких часов, которые делают в Шварцвальде. Судя по рассказу девушки, ее мать нуждалась и постоянном присмотре. Оставшись одна, мадам Годильон вела себя позорно. Еще ребенком Перонетта не раз заставала ее терзающей себя каминными принадлежностями, а один раз даже деревянною ложкой на длинной ручке, о пропаже которой так сокрушалась кухарка. Дошло до того, что слугам пришлось забрать свечи из домовой часовни. А тут еще история, в которую она втянула не слишком крепкого на голову парня, работавшего на конюшне. Тут уже не оставалось ничего другого, как отправить его поскорее в швейцарскую лечебницу для умалишенных, недалеко от Люцерна.
Я была ошеломлена. Никогда не доводилось мне слышать, чтобы кто-нибудь говорил так свободно, так откровенно (так сумасбродно – потому что, пожалуй, Перонетта во многом пошла в свою сумасшедшую мать).
– Как ты думаешь, не пора ли нам возвращаться? – спросила я наконец; время летело быстро, и день был уже на исходе. – Пора, ведь правда же, – попробовала я проявить настойчивость.
– Разве ты не чувствуешь, как очищающе возвышенны лучи солнца? – ответила Перонетта после продолжительного молчания. И, расстегнув ворот платья, она подставила им шею. Затем откинулась на свое каменное ложе. Я не отрывала от нее глаз, получая удовольствие от самого ее присутствия, заставлявшего мое сердце биться чаще, а мои легкие с еще большею силой вдыхать морской воздух. О да, она оказывала на меня влияние в самом физическом смысле.
Я всегда робела подставить свою кожу солнцу, как робела сделать множество других вещей. Мне казалось, я обнажаюсь перед ним. Но как это оказалось славно – открыться его лучам! Разумеется, я не стала расстегивать ворот и не подняла до колен юбку, как Перонетта, но все-таки… я легла на спину рядом с ней… И, не закрывая глаз, погрузилась в сладостную полудрему. Должно быть, я все-таки заснула.
Внезапно я почувствовала что-то неладное. Какую-то перемену. Я быстро села. Этот звук… Звук несущейся воды… Приливная волна! Камни, которые вели к той глыбе, на которой мы сидели, уже почти ушли под воду, и волны подбирались к месту, где расположились две оказавшиеся в затруднительном положении барышни.
Я принялась яростно трясти Перонетту.
– Проснись, – закричала я, – просыпайся, пожалуйста ! Прилив…
Перонетта неторопливо приподнялась на локотках, глянула направо, налево и, к моему изумлению, снова легла.
– Перонетта! Мы ведь потонем!
– Не глупи. Прилив нас не достанет, – мягко проговорила она. – Этот камень, во всяком случае, вода не покроет.
– Но она уже покрыла все камни вокруг!.. Пожалуйста, поспеши!
Перонетта еще выше закатала юбку.
– А не лучше ли подождать и посмотреть, что произойдет? Посмотреть, как вода станет подниматься?
– Ну уж нет! – При полном приливе вода полностью отрезала бы нас от берега, от спасения. Я знала : мне угрожает смерть, я разобью голову о скалы, если попытаюсь доплыть до берега! Я попыталась надеть туфли. Шнурки! Я впилась в узел зубами, но не смогла развязать: пришлось повесить их на шнурках через плечо.
– Если понадобится, – сказала Перонетта, – мы доберемся вплавь.
– Но я не умею плавать! – произнесла я сквозь слезы. Это был детский плач, который делает черты ребенка некрасивыми, от которого вздрагивают плечи и кривится рот, но подруга моя наблюдала за мной с явным удовольствием.
– Ну хорошо, – с улыбкой согласилась Перонетта и потянулась за туфлями, – в таком случае нужно возвращаться. Теперь все в порядке? – Она со смехом взяла меня за руку и принялась болтать всякую чепуху, чтобы успокоить меня. Я пошла за ней по камням некоторые из них уже были в воде, они казались еще более скользкими и острыми, чем раньше.
Когда мы наконец добрались до берега и, задыхаясь, принялись карабкаться вверх по дюне, со мною случилась истерика. Я смогла перестать плакать, лишь сделав над собой значительное усилие . Но никакая сила воли не могла остановить дрожь, сотрясавшую все мое тело.
Я села посреди высокой травы, чтобы все-таки развязать узлы на шнурках, и только теперь заметила, как сильно порезала ноги. Босые подошвы сильно пострадали от острых раковин, покрывавших камни. Кровь сочилась сквозь прилипший к ступням песок. Только теперь я почувствовала боль. Перонетта по-прежнему улыбалась. Сперва я подумала, что она не поранилась. Но я ошибалась. Она поранилась, как и я. Возможно, я сочла бы ее слишком странной, если бы она не опустилась на колени, чтобы обтереть руками мои ноги и обмыть раны насквозь промокшим краем своих юбок.
– Ничего страшного, – утешила она меня, проводя по самым глубоким порезам, от чего я почувствовала невыразимую боль, и положила истерзанные мои ноги себе на колени. – Сейчас воздух подсушит ссадины. Говорят, морской воздух целебен… Наверно, потому меня и прислали сюда. – И она ласково поцеловала подошву моей покрытой песком ступни.
Но тут я увидела, как приливная волна захлестнула камень, где мы недавно сидели, и тот скрылся из виду. Меня так потрясло это, что мне захотелось покинуть берег. К моему удивлению, едва я высказала свое желание, Перонетта повиновалась.
Я побежала бы, но помешала боль. Ноги в туфлях ужасно саднило. Перонетта обулась, не обращая внимания на собственные раны; когда я предложила ей обработать порезы, она отвергла мою помощь, и… я поняла, что ей нравится боль.
– Сосредоточься на боли, – посоветовала она, – сосредоточься, любуйся ею, как ты любуешься солнцем, и произойдет чудо.
– Когда смотришь на солнце, – заметила я, – оно ослепляет. Чего здесь волшебного? – И я погрузилась в раздумья о том, как раздобыть бальзам и бинты для моих ран так, чтобы для этого мне не пришлось показывать их сестре, заведовавшей лазаретом.
Пока я шла, боль поутихла. Но ей на смену явилось все то, что мне предстояло ощущать в течение многих недель, за которые Перонетта полностью овладела мною, как давешняя боль, заставляя чувствовать то, чему я не могла найти имени, заставляя забыть вещи с такими простыми названиями: благоразумие, гордость, осторожность… их список мог быть очень длинным.
Уже было поздно; солнце начало клониться к закату. По небу бежали быстрые, легкие тучки, а у горизонта протянулись оранжево-красные полосы.
К счастью, никто не заметил нашего долгого отсутствия. Перонетта и я вошли в монастырь через разные ворота. На прощание она сказала: «Я попрошу тебя». И в тени ворот она, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в губы, после чего ушла. Я стояла ошеломленная. У меня было такое чувство, словно меня ударили. Несколько месяцев назад, устав чистить, нарезать кубиками, варить и толочь в кашицу нашу садовую репу, я спрятала целую лохань в кухонный шкаф; если бы ее нашла сестра Бригитта, она наказала бы меня, послав молить о прощении у Пресвятой Девы. Но нашла ее сестра-ключница и послала меня прямехонько к сестре Клер, которая сочла мое преступление достойным того, чтобы посечь меня по ладошкам тонкой березовой розгой. И вот я стояла словно оглушенная после поцелуя Перонетты, как стояла тогда под ударами розги. И впоследствии меня с такою же силой оглушал каждый новый ее поцелуй.
В тот вечер я сидела одна в маленькой библиотеке над сестринскою часовней, пыталась учить уроки, но мне никак не удавалось сосредоточиться. Раны на ногах служили напоминанием, что все приключившееся за день не было сном. И загадочные слова Перонетты, сказанные на прощание, продолжали звенеть в моей голове, заглушая все другие слова, которые я читала.
