Мэри Чэмберлен - Английская портниха
— Очень тихо, — сообщил Станислас с балкона. — Ненормально тихо. — Он вернулся в комнату: — Что-то с Парижем не так… Ну и ладно, мы же сегодня уезжаем.
Они возвращаются домой, а Станислас до сих пор не сделал ей предложения, но и не воспользовался ее слабостью. Может, даже ее родители не стали бы ругаться, расскажи она правду. Но лучше соврать. К тому же она заранее все продумала. Скажет, что ездила в Париж с одной девушкой из мастерской по поручению миссис Б. Жили они в одном номере. Гостиница была невероятно шикарной.
— Вставай, — отрывисто бросил Станислас, торопливо одеваясь; Ада свесила ноги с кровати. — Жди меня здесь.
Скрежет замка — и за Станисласом захлопнулась дверь. Ада побежала в ванную, открыла краны и с грустью смотрела, как теплая вода наполняет ванну, булькая и растворяя добавленные ею соли. Она успела отвыкнуть от корыта с кипятильником на кухне в Ламбете. От помывки раз в неделю куском дешевого мыла.
Минул час. Ада села, загребла руками остывшую воду, и та выплеснулась через край на пробковый коврик на полу. Ада встала на коврик, взяла полотенце, завернулась в пушистую ткань, наслаждаясь мягким хлопковым ворсом в последний раз. Париж. Я вернусь. Выучу французский. Это не займет много времени. Ада уже освоила несколько фраз: merci, s’il vous plait, au revoir[2].
Вернувшись в комнату, она надела сорочку и трусы. К их свадьбе со Станисласом она приготовит настоящее приданое. Разумеется, за все заплатит он. На свое жалованье Ада едва может позволить себе панталоны. Она купит комбинацию, а то и две, и пеньюар. Всего три дня в Париже, а сколько новых слов она узнала! Ада взглянула на часы на прикроватной тумбочке. Станисласа не было уже довольно долго. Распахнула дверцы платяного шкафа. Сегодня она наденет платье в диагональную полоску с рукавами-фонариками и воротником-галстуком. Ада чуть с ума не сошла, подгоняя полоски, а сколько ткани извела, обрезков хватило бы еще на одно платье, но оно того стоило. Гибкие, как кошки, темно-зеленые с белыми косые полоски повторяли движения ее тела. Ада втянула щеки, так она еще более неотразима. Она была благодарна Станисласу за то, что он выходил из комнаты, когда она утром одевалась, а вечером раздевалась. Истинный джентльмен.
Раздался тихий стук в дверь — их сигнал, — однако Станислас ввалился в номер, не дожидаясь ответа.
— Война. — Лицо у него было пепельным, осунувшимся.
Аде вдруг стало зябко, хотя в комнате было тепло, она вдруг как-то ослабла. Войны не должно было быть.
— Уже объявили?
— Пока нет, — ответил Станислас. — Но офицеры, которых я встретил внизу, сказали, что их мобилизовали и войска привели в полную готовность. Гитлер вторгся в Польшу. — Ада впервые слышала, чтобы он говорил с такой отчаянной злостью.
Война. Сколько Ада себя помнила, ей приходилось отмахиваться от этого слова, как от назойливой осы. Но «оса» неустанно кружила рядом, и Ада научилась терпеть ее болезненные укусы. Отец плакал только раз в год, каждый ноябрь; в шляпе с высокой тульей, траурном сюртуке он будто съеживался, с трудом извлекая слова из памяти, замутненной газами. Он пел гимн в честь своего брата, погибшего в Великую войну. Достаточно храбр, чтобы умереть за свою страну, но недостаточно хорош для чертова орденского Креста; солдатская медаль — и только. Ему было всего семнадцать. Господь нам подмога во веки веков…
Война. Мать молилась за своих братьев, которых Ада никогда не видела, сгинувших в ненасытной утробе Ипра и Соммы; пропали без вести, предположительно погибли, погребены в топкой грязи на поле боя. Исчезло целое поколение молодых мужчин. Поэтому тетя Лили так и не вышла замуж, а тетя Ви ушла в монастырь. Только говоря о войне, мать прибегала к непристойностям. Сраная бойня. Столько людей положили. И за что? Хуже смерти, чем утонуть в трясине, Ада не могла вообразить.
— Мы должны вернуться домой. — Ада плохо соображала, голос ее срывался. Война внезапно стала реальностью. — Надо сообщить моим родителям. — Она надеялась, что они не получили ее открытки. Иначе их удар хватит.
— Я послал им телеграмму, — сказал Станислас. — Прямо отсюда, из гостиницы.
— Телеграмму? — Телеграммами сообщают только о смерти. Да они обезумеют, когда к ним явится почтальон.
— Они ведь тяжело больны, — пояснил Станислас. — Им просто необходимо знать, что ты жива-здорова.
Ада забыла о том, что наговорила ему. Ну конечно.
— Ты… — она замялась, подыскивая слова, — очень добр. И внимателен.
Поступок Станисласа тронул ее. Во всей этой неразберихе его первая мысль была о ней. И о ее родителях. Ей стало стыдно. Она наплела ему, что родители не выходят из дома. Может, даже сказала, что они прикованы к постели. Она непременно с этим разберется, когда вернется домой, и все исправит. Хватит лгать.
— Телеграмму я отправил на имя миссис Б., я же не знаю твоего адреса. Она даст знать твоим родителям. Полагаю, все будет в порядке. — И, прежде чем Ада успела ответить, Станислас добавил: — Кто присматривает за ними? Ты оставила их в надежных руках?
Ада кивнула, но в его взгляде читалось неодобрение.
Собирались они молча. Гостиничный холл оккупировали офицеры в голубой форме. Попадались и солдаты. Ада никогда не видела столько военных сразу. Прочие постояльцы — многих Ада знала в лицо, встречала их по вечерам в ресторане — либо спорили о чем-то, сбившись в кучки, либо, навалившись на стойку портье, кричали и размахивали руками. Ада ощущала мускусный запах взбудораженных мужчин, и бушевала в них не похоть — кровь.
— Следуй за мной. — Станислас взял ее чемодан. Они пробрались сквозь толпу к вращающимся дверям парадного входа. — Гар-дю-Нор, — бросил Станислас мальчику-посыльному, и тот свистнул, подзывая такси.
Улица, еще утром пустынная и пугающе тихая, наполнилась звуками: по тротуарам сновали люди, мимо с ревом проносились автомобили. И ни одного такси, ни единого. Ада понятия не имела, далеко ли до вокзала. У нее сдавило виски. Неужто они застрянут здесь, во Франции? Не смогут вернуться домой? Наконец вдалеке замаячило такси, и расторопный мальчик-посыльный подогнал машину к крыльцу.
— Ты не расплатился, — сказала Ада, когда они отъехали от гостиницы.
— Я все уладил. Когда отправлял телеграмму.
Ада закрыла глаза.
Чем ближе к вокзалу, тем плотнее по обочинам вырастала живая стена: мужчины, женщины и дети, старые и молодые, солдаты, полицейские. Большинство нагружено чемоданами или заплечными мешками, и все двигались в одном направлении — к вокзалу Гар-дю-Нор. Двигались молча, разве что в коляске, доверху заваленной тюками, хныкал ребенок да раздавались крики полицейских: Attention! Prenez garde![3] Стиснутые со всех сторон, люди не могли пошевелиться. Весь Париж обратился в бегство.
Последний километр Аде и Станисласу пришлось идти пешком. Таксист остановил машину, всплеснул руками и открыл дверцу: C’est impossible[4].
— Это безнадежно, — сказала Ада. — Другой дороги нет? — Сзади на них напирала толпа. Ада быстро огляделась, увидела переулок, но тот был запружен людьми, как и широкий проспект. — Что нам делать?
Станислас задумался на секунду и сказал:
— Переждать, пока схлынет толпа. Люди в панике. Ты же знаешь, каковы эти латинские народы. Возбудимые. Эмоциональные.
Используя чемодан в качестве тарана, он проторил проход сквозь человеческую стену.
— Выпьем кофе, — предложил он. — Поедим. А попозже совершим вторую попытку. Не волнуйся, золотко.
Ада предпочла бы чашку чая, крепкого, без молока, с двумя кусочками сахара. Кофе — это, конечно, хорошо, если налить в него побольше сливок, но Ада сомневалась, что когда-нибудь привыкнет к этому напитку. Дальше от вокзала толпа стала пореже. Они нашли маленькое кафе на бульваре Барбе со столиками на улице.
— Мы здесь были, — припомнила Ада, — покупали ткани. Это совсем рядом. — Она показала пальцем в ту сторону, где, по ее мнению, находился магазин.
Сидя на краешке стула, Станислас достал сигареты и закурил одну, не предложив Аде. Он был рассеян и явно не в настроении, часто затягивался, стряхивая пепел на тротуар. Затушив сигарету, он тут же раскурил следующую.
— Все хорошо, — попробовала Ада его утешить. — Мы выберемся отсюда. Не беспокойся.
Она погладила его по предплечью, но он сбросил ее руку.
Официант принес кофе. Станислас положил в чашку сахар и принялся размешивать так энергично, что бурые капли выплеснулись на блюдце. Челюсти у Станисласа были стиснуты, но губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой.
— Нашел из-за чего убиваться. — Ада сочла необходимым развеять его дурное настроение. — Нет худа без добра. Почему не остаться в Париже еще на денек?
