Василий Аксенов - Коллеги
Зеленин начал иссекать скальпелем края раны и совсем успокоился. Собственно говоря, он и не волновался: у него не было ни секунды для того, чтобы поволноваться. Но теперь, когда раненый выходил из шокового состояния и обработка шла успешно, появилось такое чувство, словно его, как станок, перевели на меньшее число оборотов. Про себя он даже начал что-то насвистывать. Чуть рисуясь перед Дашей, он лихо наложил последние швы, выпрямился и глубоко вздохнул. Только сейчас он понял, что действовал почти с автоматической четкостью, ни на секунду не усомнился в своем умении. Все-таки институт крепко вбил в них врачебные навыки и инстинкты.
— Я вернусь через двадцать минут, — сказал он сестре.
С радостным чувством вышел на крыльцо и вздрогнул, словно от удара током. Противостолбнячная сыворотка! Ее же надо ввести в первую очередь! Сколько раз им повторяли это на цикле травматологии. Он бросился назад, распахнул дверь в дежурку и уставился в спокойные глаза Даши:
— Я… я… я говорил вам, чтобы вы ввели противостолбнячную сыворотку? — Первая часть этой фразы прозвучала жалко, а конец сурово. Тут же он почувствовал отвращение к самому себе: «Подлец, хочешь свалить вину на эту девочку?» Он открыл было рот…
— Да, Александр Дмитриевич, вы говорили, — сказала Даша. — Я ввела. Вот и серия записана.
Зеленин прислонился к притолоке. Они понимающе улыбнулись друг другу, и он понял, что она никому не расскажет, в каком смешном виде застала его сегодня утром. И вообще на нее можно положиться.
Волноваться Зеленин начал во время обхода больных. Было несколько чрезвычайно сложных случаев. Без лабораторных данных невозможно разобраться, а лаборатория не работает за неимением лаборанта. Значит, придется самому осваивать лабораторную технику, а ведь он даже забыл, как считать лейкоцитарную формулу. Сколько придется читать! И с кем посоветоваться? Не с фельдшером же!
Зеленин испытывал страх. Как он будет лечить этих людей? Стремясь заглушить беспокойство, он стал увлекаться новокаиновыми блокадами. Во время работы шприцем или скальпелем он всегда успокаивался. Есть под рукой что-то осязаемое, и сразу можно видеть результат. Но терапия без анализов… На третьем курсе профессор Гущин как-то сказал студентам: «Chirurgia est obscura, terapia — obscurissima» [Хирургия — темна, терапия — еще темнее.].
Слова этого старого, чуточку циничного врача тогда изумили их. Томографы, электрокардиографы, аппараты для исследования основного обмена, самое сложное и самое современное оборудование было у них на вооружении. Им казалось, что достаточно только овладеть этой блестящей техникой и все тайны будут раскрыты. Но сейчас Зеленин чувствовал себя словно древний мореплаватель, только что миновавший Геркулесовы столбы. Безбрежный неведомый океан колыхался перед ним. И его надо было пересечь. Здесь, в Круглогорье, он как будто переселился в прошлое, трансформировался на несколько десятилетий назад.
Вот уже больше трех лет фельдшер Макар Иванович благополучно обходился без рентгена и лаборатории. К нему стекались больные из дальних лесных командировок, с лесозавода, из деревень, приходили матросы с проходящих судов. Макар Иванович врачевал без страха и сомнения. В райздраве он славился лихостью своих диагнозов. Перебирая старые истории болезней, Зеленин то и дело натыкался на такие, например, перлы: «Общее сотрясение организма при падении с телеги».
…В конце недели Зеленин собрал производственное совещание. Пришли все: пять медсестер, фельдшер, санитарки, бухгалтер, завхоз и кучер Филимон. Все эти люди, тесно переплетенные родственными и кумовскими связями, со скрытой насмешкой, с любопытством и недоверием поглядывали на чужака, на беспокойного худого юношу, который теперь стал их начальником. За те два года, что прошли со смерти Клавдии Никитичны, последней докторши, проработавшей в Круглогорье несколько лет, персонал привык к тишине и спокойствию. Больных было мало, потому что всех мало-мальски серьезных отправляли за сорок километров, в район. Для того чтобы выполнить план койко-дней, Макар Иванович клал в больницу знакомых старушек и упражнялся на них в диагностике. Даша Гурьянова и Зина Петухова вернувшиеся весной с сестринских курсов, написали письмо в райздравотдел: «Или давайте нам врача, или закрывайте больницу, а работать так — это не по-советски».
Зеленин еще по рассказам в райздраве знал о делах больницы, знал, что опираться надо только на сестер-комсомолок, а что остальной коллектив — это «шарашкина контора». Однако сейчас, спустя неделю, он сидел за своим столом, разглядывал сгрудившихся в тесной комнате людей, и думал, что все это, может быть, совсем не так. Он думал о том, что этого старого медведя, Макара Ивановича, нужно только слегка раскачать, задеть в нем живую жилку, о том, что облупленная сине-багровая от пьянства физиономия кучера Филимона становится нежной и углубленной, когда он трет скребком круп больничного жеребчика, о том, что надменное и подозрительное величие бухгалтера вызвано боязнью того, что в нем не распознают интеллигентного человека, о том, что у девушек открытые, приятные лица, а у Даши так просто красивое… Эй, об этом не стоит думать на производственном совещании. Он постучал авторучкой по столу и неожиданно густым голосом сказал:
— Тише, товарищи! — «Р-р-руководитель», — подумал он и представил, как бы комментировали эту сцену его друзья. Стало совсем весело. — Товарищи! Наша больница является самым крупным лечебным учреждением на всем пространстве Круглогорского куста. Поселок Круглогорье, пристань, лесозавод, пять колхозов, лесные командировки — все это находится в районе нашей деятельности. Кроме того, как мне рассказали, в шести километрах от нас, у Стеклянного мыса, начинаются крупные гидротехнические работы. Пока там построят больницу, пока приедут врачи, мы должны наладить обслуживание этой стройки. Как видите, задачи перед нами стоят большие, и мы, как единственное лечебное заведение со стационаром на двадцать пять коек, должны быть на высоте. Но на текущий момент мы не на высоте, товарищи! («Как быстро усваиваются эти словечки!») Больше того, не в обиду будь сказано, мы представляем из себя совершенно невероятный экспонат прошлого столетия. («Попроще, сэр, попроще!») В наш век телевидения и электроники мы работаем вслепую, без лаборатории, без рентгена. А между тем у нас есть и рентгеновский аппарат и лабораторное оборудование. Я смотрел — все поломанное, грязное. В чем дело? Некому было заняться? Нет, товарищи, дело в равнодушии и косности. Вот вы, Макар Иванович…
Макар Иванович слегка вздрогнул и пошевелил сцепленными на животе пальцами. Полчаса назад он отобедал, и сейчас по его голове под белым колпаком, семеня ножками, бегали крохотные человечки, предвестники мягкой дремоты. Взволнованные восклицания молодого доктора с шипением, как ракеты-шутихи, летели из далекого далека. Все расплывалось перед его стекленеющим взором.
«Фу, нехорошо получилось, — подумал Зеленин. — Еще обидится старик». Но отступать было поздно.
— Вот вы, Макар Иванович, расскажите, как вы лечите, что вы назначаете больным на приеме?
— Как что?
— Ну что все-таки, что?
— В зависимости от индивидуальных реакций организма, — ответил Макар Иванович и привычно напыжился. — От головы даю пирамидон, от живота бесалол…
— Клистиром еще Макар Иванович увлекается, — лукаво улыбнулась Даша.
— Макар Иванович! — воскликнул Зеленин. — Это недопустимо. Ведь так, наверное, во времена Чехова уже не врачевали. «От головы, от живота…» Скажите, вы вот эту книжку давно не перечитывали?
Он протянул ему толстый том «Пособия для сельских фельдшеров».
Это была замечательная книга старого знаменитого профессора, великого гуманиста. В Ленинграде Зеленину настоятельно советовали всегда иметь ее под рукой как незаменимое практическое пособие и в то же время как лекарство против пресловутого «фельдшеризма». Макар Иванович протер очки, отставил книжку на длину вытянутой руки и прочел название.
— Мол-лодой человек, — сказал он после этого дрожащим голосом, — я тридцать лет здесь практикую, я… я… — он встал и неловко стал стаскивать с плеч халат, — я на фронте… знаете… Эх… постыдились бы!…
Толстый и неловкий, он боком выбрался из дежурки. Минуту спустя Зеленин, чувствуя острую щемящую жалость, увидел в окне и проводил взглядом нелепую бочкообразную фигуру в полувоенном костюме на тонких ножках в хромовых сапогах.
Александр несмело обвел взглядом оставшихся и так и не смог понять, как они относятся к инциденту. Только Даша смотрела весело и ободряюще. Он подумал, что она довольно безжалостная особа. Тут же он понял, что эта мысль появилась у него из соображений предосторожности — слишком уж симпатична ему девушка. Слишком у нее яркие глаза, слишком правильная линия шеи. Он отвернулся, и перед ним проплыл прекрасный, но словно наспех набросанный карандашом образ Инны. Что же теперь сказать? Ему было жалко Макара Ивановича, хотелось оправдаться перед людьми, но, боясь „подорвать авторитет“, он продолжил свою речь, словно ничего не случилось:
