Бернард Вербер - Мы, Боги
21. ГОЛУБОЙ ЛЕС
— Вам не кажется, что мы совершаем огромную ошибку?
Мы с Эдмондом Уэллсом перебираемся через восточную стену Олимпии с помощью связанных простыней.
— Единственный способ узнать это — сделать это, — отвечает он.
Мы медленно спускаемся, а я продолжаю бормотать:
— Жюль Верн сказал мне: «Главное, не ходите туда».
Мои проволочки начинают раздражать учителя.
— Мишель, а чего ты хочешь? Чтобы мы продолжали сидеть на месте и гадать, что же находится на вершине этой горы?
В этом решительном человеке, подстрекающем меня к трансгрессии, я больше не узнаю того Эдмон-да Уэллса, который учил меня соблюдать правила Империи ангелов.
Когда мы наконец достигаем земли, мои ладони стерты до крови. Мы поспешно прячем простыни в зарослях акаций.
Отсюда видны только две луны, а гора еще более впечатляюща.
Олимп…
Мы идем в высокой траве на восток.
По мере того как мы продвигаемся вперед, местность становится все более пересеченной. Среди тра— вы все чаще и чаще появляются заросли кустов и деревьев, которые наконец переходят в сплошной густой лес. Затем наклон становится меньше, и наш путь среди деревьев ускоряется.
Закатное небо становится багрово-красным.
Внезапно раздается какой-то шум. Мы бросаемся на землю, чтобы спрятаться в папоротниках. Медленно приближается человек в белой тоге. Ученик. Я хочу встать и позвать его, но Уэллс удерживает меня за руку и делает знак молчать. Я не понимаю его предосторожности до того момента, как херувимка пролетает над незнакомцем, а потом удаляется в сторону города. Буквально через несколько секунд галопом прибегает кентавр и хватает безрассудного.
— Херувимки следят, кентавры ловят, — шепчет Эдмонд.
Человек-лошадь уносит нашего незнакомого однокашника куда-то на юг, и я с беспокойством спрашиваю:
— Что они с ним сделают?
Эдмонд Уэллс задумчиво молчит, пока кентавр не исчезает вдали. Он оглядывается вокруг, чтобы убедиться, что поблизости нет ни херувимок, ни кентавров.
— Если продолжить обратный отсчет, начатый Пру-доном, нас теперь не 143. Нас 143 минус 1, то есть 142.
Мы продолжаем путь, внимательно оглядывая окрестности. Мы замираем при малейшем шуме, но тишину нарушает только шелест листьев. Поднимается западный ветер. Он усиливается, надувает наши тоги, раскачивает деревья и срывает листья.
Вдалеке я замечаю херувимку, пытающуюся бороться с ветром. Потом она удаляется перед надвигающейся грозой. Думаю, у этих крылатых девчонок есть своя деревня. Возможно, это большое гнездо. Я представляю, как девушки-бабочки томно нежатся в гнезде, выстланном мхом, веточками и лишайниками.
Топот копыт. Кентавр бежит невдалеке, несомненно в поисках новых трансгрессоров. Мы прячемся в канаве, а он останавливается и нюхает воздух. Раздуваемая ветром грива бьет его по лицу. Он встает на дыбы, чтобы лучше оглядеться, и козырьком прикладывает к глазам ладонь. Затем хватает длинную ветку и начинает колотить по кустам, чтобы выгнать возможных нарушителей. Но порывы ветра в конце концов берут верх над его подозрительностью, и он тоже удаляется в сторону города.
Мы наконец вылезаем из канавы. Ветер постепенно утихает. Мои зубы выбивают дробь.
— Тебе холодно? — спрашивает Эдмонд Уэллс.
— Нет.
— Страшно? Я молчу.
— Боишься богоубийцы? — настаивает Эдмонд.
— Нет.
— Тогда дьявола?
— Тоже нет.
— Тогда чего? Что тебя кентавр поймает?
— Я думал… об Афродите.
Эдмонд Уэллс дружески бьет меня по плечу.
— Не предавайся фантазиям.
— Дионис сказал, что это место Последней Инициации. Так что вполне естественно, что здесь сталкивается самое плохое и самое хорошее, что здесь испытывают абсолютный страх и абсолютное желание. Дьявол и богиня любви…
— Ах, Мишель, ты постоянно попадаешь в силки воображения. Теперь вот влюбился в женщину, которую пока даже не встретил. Сила слова, да? «Богиня любви», ты находишь удовольствие, произнося эти слова…
В лесу наклон делается все более крутым. Небо из красного становится лиловым, из лилового серым, и наконец темно-синим. Треугольная вершина окутанной облаками горы посылает новый световой сигнал, как будто бросая нам вызов.
Становится еще темнее. Я не вижу больше собственных ног. Я думаю, что лучше было бы отказаться от нашей затеи, и в этот момент снизу раздаются двенадцать ударов, означающих полночь.
Все погружается во мрак. Однако я различаю крошечную светящуюся точку в зарослях папоротников. Светлячок, целый рой взлетает, образуя светящееся облачко на уровне наших глаз.
Эдмонд Уэллс берет одно из светящихся насекомых и сажает на ладонь. Светлячок не улетает. Он начинает светиться еще сильнее. Специалист по муравьям с осторожностью протягивает мне святлячка, который съеживается на моей ладони. Меня удивляет, что такое маленькое создание производит столько света. Конечно, мои зрачки постепенно привыкли к темноте, но это насекомое практически заменяет мне карманный фонарик.
С помощью светлячков мы продолжаем свой путь. Неожиданно другие вспышки света пробиваются сквозь темноту. Мы снова прячемся в канаве и видим поразительную картину: боги-ученики перемещаются, освещая свой путь молниями. Так значит, наши кресты могут вызывать молнии. Я понимаю, почему Афина была так категорична, когда обвинила в смерти Клода Дебюсси одного из учеников. Плоть вокруг раны была обуглена. Крест с дужкой, возможно, является крестом жизни, но и крестом смерти тоже.
Незнакомцы нас заметили, они выключили кресты. Мы положили светлячков на землю. Мы их больше не видим, они нас — тем более, однако и они, и мы знаем, что нас разделяет примерно пятьдесят метров. Я решаю рискнуть:
— Кто вы?
— А вы? — отвечает женский голос.
— Сперва вы.
Мне отвечает мужской голос:
— Вы первые.
Диалог глухих. Я беру инициативу на себя:
— Давайте встретимся посередине.
— Давайте. Насчет «три». Один… Два… Три… Никто не движется. Это напоминает мне отрывок из энциклопедии Уэллса по поводу парадокса заключенного, который никогда не может полностью доверять своим сообщникам и всегда предпочитает их выдать, чем рисковать быть выданным ими. Однако сейчас меня что-то смущает. Этот мужской голос… Он кажется мне знакомым. Я с недоверием спрашиваю: -…Рауль?
— Мишель!
В темноте мы наугад бежим навстречу друг другу, встречаемся и самозабвенно брасаемся в объятия. Рауль, Рауль Разорбак. Мой лучший друг. Мой брат. Рауль, молчаливый мальчик, встреченный на кладбище Пер-Лашез и передавший мне свою страсть к завоеванию неизведанных территорий духовности. Вместе с ним, рядом с ним я отодвинул границы познания территории мертвых. Рауль, истинный изобретатель та-натонавтики, бесстрашный пионер потустороннего. Он замахивается крестом и направляет его на землю. Вспышка освещает его острое лицо и мое тоже.
— Мишель, ты постоянно следуешь за мной!
Он обнимает меня своими длинными руками. Позади него появляются два других силуэта. Я протираю глаза. Это Фредди Мейер, слепой раввин, поведавший нам секреты каббалы. Фредди, с его круглым лицом и добродушным видом, был пионером групповых полетов с переплетением серебристых нитей и всегда мог короткой шуткой разрядить самую мрачную ситуацию.
— Вселенная и вправду тесна, — восклицает он. — Даже на другую планету нельзя отправиться, не встретив друзей…
Он освещает землю движением креста, и я вижу его лицо.
Слепой на Земле, здесь он обрел зрение. Мэрилин Монро рядом с ним. Мэрилин Монро, непревзойденный секс-символ, стала подругой раввина в стране ангелов. «Потому что юмор лучше всего соединяет пару», — утверждала она. Звезда потрясающе соблазнительна в струящейся тоге. Я прижимаю ее к себе.
— Ну вот, — говорит Фредди, — не успел обрести плоть, как все поводы стали хороши, чтобы лапать мою жену…
— Афина сказала, что здесь только французы. Но ведь ты, Мэрилин, насколько я помню, американка…
Фредди объясняет, что став его женой, она смогла выбрать национальность. Чтобы больше не расставаться, она объявила себя француженкой, и небесная администрация разрешила это. Со своей стороны, я думаю, что власти Олимпа должны были быть действительно заинтересованы в присутствии эльзасского раввина на этом курсе, если пошли на такое нарушение правил. А может быть, они рассматривают понятие национальности в широком смысле, ведь Мата Хари и Винсент Ван Гог, хоть и скончались во Франции, имели голландское происхождение…
Актриса по-прежнему восхитительна. Вздернутый нос, голубые глаза, оттененные длинными шелковистыми ресницами, молочный цвет лица, все в ней говорит о смеси силы и хрупкости, нежности и грусти, все меня возбуждает и трогает.
Эдмонд Уэллс тоже выходит из темноты. Между Раулем и моим учителем всегда было некоторое недоверие, но теперь они, кажется, забыли прежние обиды.
