Александр Бек - Волоколамское шоссе
— Что вас, товарищ Момыш-Улы, смущает? Не вставайте — сидите, пожалуйста, сидите.
— Видите ли, товарищ генерал… — С досадой я уловил в своем тоне неуверенность, ту самую, которую вытравлял у других. — Скажите, товарищ генерал, батальону так и придется держать семь километров?
— Нет. — Панфилов помолчал и, прищурившись, улыбнулся. — Нет. Сегодня я снимаю одну роту вашего полка. Потом, может быть, возьму другую. Так что вам, товарищ Момыш-Улы, придется еще прихватить километр-полтора.
— Еще километр?
— А как же быть, товарищ Момыш-Улы? Посоветуйте.
Панфилов сказал это без малейшей иронии и вместе с табуреткой придвинулся ко мне, как всегда, очень живо, словно я, старший лейтенант, мог действительно что-то посоветовать генералу.
— Как же быть? — повторил он. — Ведь у нас ниточка, порвать ее не трудно. Ну, порвет где-нибудь… А дальше?
Он с любопытством посмотрел на меня, ожидая ответа. Я молчал.
— Вот из-за этого-то «дальше» я и снимаю роты. Неосторожно?
Он спросил меня, словно это сказал я, но я слушал, не раскрывая рта.
— Сейчас, товарищ Момыш-Улы, нельзя быть осторожным. Сейчас надо быть… — он лукаво прищурился, — трижды осторожным. Тогда, думаю, мы сможем на этой полосе до Волоколамска его с месяц поманежить.
— До Волоколамска? Отступать, товарищ генерал?
— Думаю, сидеть на месте не придется, а действовать так, чтобы, где бы он ни прорвался, везде перед ним были наши войска. Вы меня поняли?
— Да, товарищ генерал, но…
— Говорите, говорите. Что вас еще смущает? Бойцы побаиваются немца, да?
— Да, товарищ генерал.
Стараясь быть кратким, я стал докладывать. Впрочем, здесь не вполне подходит это слово. Панфилов умел слушать столь живо, что казалось — говоришь что-то очень для него существенное, что-то очень умное. Я сам не заметил, как стал не докладывать, а рассказывать, рассказывать так, как видел и чувствовал.
Когда я умолк, Панфилов некоторое время думал.
— Да, товарищ Момыш-Улы, — произнес он наконец, — сейчас нам ничто другое не страшно. Только это страшно.
Он встал, подошел к самовару, налил в чайник кипятку, вновь поставил на конфорку и вернулся.
Не садясь, он склонился над разрисованным листом и опять, как при первом взгляде, сказал:
— Закупорились крепко.
Это однако, не звучало одобрением.
— Что-то очень сперто. Не мало ли вы тут оставили проходов? — Взяв карандаш, он указал на минные поля. — Не заперли ли вы, товарищ Момыш-Улы, самих себя?
— Но ведь это впереди, товарищ генерал, — удивленно сказал я.
— То-то и оно, что впереди. Не шевельнешься, тесно.
Подумалось: «Тесно? У меня на семи километрах тесно? Что он говорит?»
Не нажимая, Панфилов тонкими штрихами пометил несколько проходов в минных заграждениях. Я все еще не понимал — зачем? А Панфилов легкими касаниями простого черного карандаша — иных он не любил — перечеркнул красивый оттиск нашей оборонительной линии и наметил стрелку, устремленную вперед, в расположение немцев.
Я не мог сообразить, чего он хочет. Чтобы мы пошли в наступление, чтобы атаковали скапливающуюся немецкую армию? И это после того, как он сообщил, что снимает роту, что батальону предстоит растянуться еще на километр-полтора? После того как говорил, что теперь надо быть трижды расчетливым и трижды осторожным? После того как произнес: «до Волоколамска»? И что это — приказ? Но разве так приказывают?
— На вашем месте, — сказал он, легонько штрихуя стрелку, — я вот о чем подумал бы…
От острия стрелки, направленной в расположение немцев, он провел завиток, обозначающий возвращение на рубеж, и взглянул на меня.
— …подумал бы… А то в вашей картинке даже и мысли об этом я не вижу.
Вынув часы, Панфилов повернулся к самовару:
— Этот господин тоже требует внимания. Давайте-ка по стакану чаю — и пойдем.
— Ночевать у нас будете, товарищ генерал? — спросил Синченко.
— Нет, товарищ. Теперь ночевать некогда, теперь и ночью приходится дневать.
Он улыбнулся, снял чайник, поднял крышку, понюхал и сказал:
— Вот это напиток.
Подавая мне стакан, он хитро прищурился:
— А ведь сегодня у нас небольшой юбилей — нашей дивизии сегодня стукнуло ровно три месяца от роду. Следовало бы ознаменовать поосновательнее, но… это успеется… И ровно три месяца, как мы с вами, товарищ Момыш-Улы, первый раз встретились. Помните, как вы лихо промаршировали?
И он опять улыбнулся.
6. Три месяца назад
Да, я помнил. Это было ровно три месяца назад, тринадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года.
В военном комиссариате Казахстана, где я служил инструктором, полагался перерыв на обед от двенадцати до часу. Пообедав, я шел из столовой. Вижу, среди двора стоит невысокий сутуловатый человек в генеральской форме. Рядом два майора.
В Алма-Ате мы редко встречали генералов. Я присмотрелся.
Генерал стоял спиной ко мне, заложив руки назад и слегка расставив ноги. Лицо, видное вполоборота, показалось мне очень смуглым — почти таким же черным, как мое. Опустив голову, он слушал одного из майоров. Из-под высокого генеральского воротника выглядывала исчерна-загорелая, в крупных морщинах шея.
Как артиллерист, я носил шпоры и — должен сознаться в этой слабости — не простые, а серебряные на концах, с так называемым малиновым звоном.
Минуя генерала, дал строевой шаг. Впечатал ногу — дзинь. Другую — дзинь.
Генерал повернулся. В усах, подстриженных двумя квадратиками, не проглядывала седина. Заметно выдавались скулы. Сощуренные узкие глаза были прорезаны по-монгольски, чуть вкось. Подумалось: татарин.
Войдя в комнату, я спросил товарищей:
— Что за генерал? Зачем он к нам пришел?
Мне объяснили: это генерал Панфилов, военный комиссар Киргизии.
Знаете ли вы, что такое военный комиссар республики? Это глава военкомата — советского учреждения, ведающего учетом военнообязанных, допризывной подготовкой. Между нашими двумя военкоматами — казахским и киргизским — существовал договор социалистического соревнования. Раз или два в год договор перезаключался. Все думали, что для этого, вероятно, и приехал генерал.
Я сел за стол, придвинул папку, раскрыл. Помню, в тот день я составлял план комсомольского кросса. Это было, конечно, нужным и важным, но во мне жило тягостное неудовлетворение.
Почти месяц назад началась война, в газетах появлялись названия новых направлений, новых городов, захваченных врагом, а я, старший лейтенант Красной Армии, сидел в Алма-Ате, за три тысячи километров от фронта, и составлял план кросса.
Не то. Не то, Баурджан.
Отворилась дверь, и вошел генерал. С ним оба майора. Мы встали.
— Садитесь, садитесь, — сказал генерал. — Здравствуйте… Кто здесь старший лейтенант Момыш-Улы?
Что такое? Почему он спрашивает меня? Я взволнованно встал. Генерал улыбнулся.
— Садитесь, товарищ Момыш-Улы, садитесь.
Он говорил хрипловато и негромко. Подойдя ко мне, он придвинул стул, сел, снял генеральскую, с красным околышем, фуражку и положил на стол. В черных волосах, стриженных под машинку, обильно пробивалась седина.
В фигуре, в лице, в манере говорить и держаться не было, казалось, ничего повелевающего. И лишь брови, круто изломанные почти под прямым углом, странно противоречили этому. Бровей, как и усов, седина не коснулась.
— Будем знакомы, — сказал он. — Меня зовут Иван Васильевич Панфилов. Знаете ли вы, что у вас в Алма-Ате будет формироваться новая дивизия?
— Нет, не знаю.
— Так вот, командиром дивизии назначен я. По приказу Среднеазиатского военного округа вы направлены в дивизию в качестве командира батальона.
Он достал и вручил мне предписание.
— Сколько времени вам нужно, чтобы сдать дела?
— Не много. Могу через два часа явиться.
Он подумал.
— Этого не надо. Вы женаты?
— Да.
— Тогда сегодня прощайтесь с семьей и приходите ко мне в двенадцать часов завтра.
Назавтра без пяти минут двенадцать я всходил по широким ступеням на крыльцо Дома Красной Армии. Мне указали комнату, где поселился генерал.
Чуть сутулясь, вобрав голову в плечи, он сидел за большим письменным столом, просматривая какие-то бумаги. В дальнейшем мне довелось много встречаться с Панфиловым, но лишь в этот раз я видел его с бумагами. Единственной бумагой, которая потом, под Москвой, всюду сопровождала его, была топографическая карта.
Карта лежала перед ним и теперь. Я ее сразу узнал: это был план города и окрестностей Алма-Аты. На ней лежали с отстегнутым ремешком карманные часы.
Взглянув на часы, генерал быстро поднялся и, отодвинув тяжелое кресло, выбрался из-за стола. Походка была легкой, в ней не чувствовался возраст.
Мы разговаривали стоя. Панфилов то прохаживался, то останавливался, заложив руки за спину и слегка расставив ноги.
