Сергей Есин - Стоящая в дверях

Я ведь очень быстро смирилась, что у Казбека где-то в Москве имеется другая женщина и ребенок, но с женщиной этой он уже больше не живет, а ребенка жалко, он его, мальчика Султанчика, любит и поэтому два раза в неделю у них ночует. Я совершенно не согласна, что к брошенным соперницам должны проявлять жестокость и безжалостность. Она и так уже наказана. А мужчину надо держать, как говорит одна музейщица в нашей редакции, которая уже девять лет живет с мальчишкой-актером на пятнадцать лет ее моложе, надо держать на длинном поводке, так вернее. Поняла я этот дельный совет и Казбеку, когда он во всем признался, не перечила. Ведь та женщина его все же не прописала, а я готова его провисать.

После знакомства с Казбеком я даже перестала любить переполненный вагон метро. Зачем? Зачем сутолока, теснота, рука, будто случайно хлопающая тебя по заднице? Меня здесь один недавно хлопнул, такой коренник, перепившийся, с похмелья, наверное, а потом попытался и прислониться, я ему показала. Я его сложенной в руке газетой хлоп по морде, хлоп. Что мне стесняться в своем отечестве, я дочь народа.

Я бы даже сказала, что и к митингам, этому выявлению подлинной демократии, я тоже подостыла, но тем не менее на всех главнейших, решающих, где демократия требовала поголовности и защиты, я везде присутствовала. Каждый раз мне Казбек говорил, что надо пойти, и я всегда с ним ли, без него ли ходила. Я заметила, что даже целые семьи митинги посещали, не без того, конечно, что молодые здесь агитировали старших, но я видела и бабушек весьма подмалеванных, в шляпках, и дедушек, и внуков, и правнуков, и отцов с матерями, крупномасштабные семьи. Семья! Куда здесь ни повернешься, все свое, родное, общее: и мысли, и стол, и постель. Для меня лично самая большая радость — это когда Маринка набегается, прилетит домой и ест что-нибудь на ходу, на кухне, возле открытого холодильника или когда Казбек вечером придет спокойный, уверенный, отдаст мне пластмассовую сумку с продуктами — мясо, колбаса дорогая, белый хлеб, — и тут же я начинаю его кормить. Нет, сначала он идет в ванную, а я сразу же срываюсь с чистым полотенцем. Маринка орет на всю квартиру: «Туда нельзя, там уже дядя Казбек». Я-то знаю, Казбек никогда ванную дверь на задвижку не запирает… А потом я смотрю, как он медленно, будто перемалывает, пережевывает пищу своими белыми, словно кукурузные зерна, зубами. Ест, смуглой рукой с чуть поросшими волосками пальцами берет стакан и, разогретый в ванне, смотрит на меня пристально, желанно, облизываясь, как на кусок хлеба с колбасой, голодный. Почему же у меня такая к нему любовь, почему так я его чувствую, почему даже когда стираю его майку или рубашку, прижму ее к лицу и вдыхаю, как наркоманка, его запах и надышаться не могу?

Они, люди дела, только сейчас начинают жить достойно и поднимают голову. Что за тюремная психология — всем жить одинаково плохо? У Казбека даже была идея, что сейчас, в переходный период, народ должен подтянуть ремни, чтобы они, первые предприниматели, поднакопили капитала, может быть, даже и за счет роста цен, но потом они уже и создадут для всего народа достойную жизнь, и каждый сможет владеть видеомагнитофоном и даже приватизированной жилплощадью. Но нас связывали также и другие, духовные ценности. Во-первых, Казбек хорошо относился к Маринке, дарил ей, как взрослой, какую-нибудь недорогую бижутерию, приносил сладенькое. Во-вторых, мы иногда ходили с ним на ансамбли и рок-концерты куда-нибудь в большие престижные залы. Мне казалось иногда, что Казбек мне дарил какие-то импортные вещи моего размера и презентовал белые сапоги, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими друзьями. Многие из них на этих концертах присутствовали и с интересом разглядывали меня. В основном, конечно, это были наши более смуглые соотечественники с предгорий Кавказа, но попадались среди них и вполне столичные парни. Они все с одобрением изучали меня, у них загорались глаза, и я видела, как она обшаривали мне грудь и норовили зрением меня осознать. Я бы даже сказала, что они завистливо смотрели потом на Казбека. Народ, конечно, это был вполне достойный, но мне, уже лет как семь или восемь трущейся в газете с присущим ей особым обхождением, были они, конечно, диковаты. И вот среди них Казбек и делал свою карьеру. Вот откуда такое знание жизни, женщины, — он прошел тяжелую школу. Конечно, я многого так и не узнала, но постепенно для меня вырисовывалось, что ему пришлось заниматься и деловым партнерством у магазина «Березка», когда можно было на купленные с рук чеки — ныне, говорят, отсутствующие — достать импортную радио- и видеотехнику и потом ее переуступить желающим. Он даже участвовал в группе самообороны от властей, которые противились вначале развивающейся инициативе. Но тогда еще эти дурацкие законы социалистической тюрьмы подразумевали, что человек должен был где-нибудь числиться на службе. И меня Казбек корил, что я вот, дескать, своим сидением на работе ничего не высиживаю: зарплата на проездной билет и одно посещение хорошей парикмахерской. Но ведь и он первое время, когда приехал в столицу, только для того, чтобы где-то числиться и стаж шел ему в трудовую книжку, устроился в ЖЭК инженером по технике безопасности, а чтобы ему на работу не ходить, оставлял всю свою зарплату начальнику и бухгалтеру. Правда, именно с этой стартовой позиции он начал свои вояжи в Польшу: помочь себе и товарищам по социалистической тюрьме народов организовать свободный рынок. Как-то на коммерческой основе они даже с таможенниками договаривались. Первый раз съездил Казбек с электроприборами и радиотехникой, вернулся — купил машину «Жигули-восьмерку» и с телевизором и стиральной машиной «Вятка» уехал обратно на машине, у товарищей по неволе все продал и обменял злотые на доллары, вернулся поездом и уже на следующей купленной машине повез ртуть, медицинские градусники и разную мелочевку, имеющую на конвертируемом Западе другую, повышенную цену. Это с Казбековым-то талантом, с его обаянием и высшим образованием так натужно организовывать первоначальный капитал! Но капитал, считал Казбек, должен работать. Вот, скажем, говорил он, ты давно работаешь в редакции, тебя все любят, ты обладаешь авторитетом — это тоже капитал, который должен найти денежное выражение. Вообще-то, с точки зрения Казбека, все, что должно было случиться в нашей городской газете, предлежащей ранее обанкротившимся большевикам, все это — самый настоящий передел.

О, как он был не прав! Какой же это передел, мы просто требовали одинаковой с музейщиками доли в оплате, справедливого распределения бартерного продукта и, как говорится, моральных дивидендов. Почему наши опытнейшие машинистки не участвуют в формировании политического лица газетной полосы? Они, пропустив через себя тысячи слов со всей глупостью наших музейщиков и магазинщиков, меньше разбираются, чем главный редактор, тоже, видите ли, писателишка мелкий, двадцать лет отсидевший где-то в партийных органах и к нам в газету присланный на усиление только лет шесть-восемь назад? Ну и что, если при нем газета сделалась немножко лучше, — это время боевое, все газеты заговорили круче! А почему главным редактором не сможет стать начальник рекламного бюро Илюша Швец? Сколько он уже привлек к газете доходов! Или Матильда Пятиреченская, она ведь очень хорошо пишет рубрику «гастрольная афиша», в которой рассказывает, кто из зарубежных гостей и когда приедет к нам в город. Ведь все у нее ясно и понятно. Она много раз Маринке доставала билеты на детские рок-концерты. А к нашей Моте все время со стороны начальства какие-то претензии. Хорошо, что в свое время Матильда догадалась, и ее избрали руководителем журналистской организации газеты. Все путевки она также доставала, была общественницей. Вот настоящие кандидатуры народа.

Честно говоря, когда 20 августа вечером, после целого дня стояния вместе с Казбеком у Белого дома, я, все-таки волнуясь за работу, забежала на пять минут узнать, что и как, сразу встретила Матильду Пятиреченскую. Она мне сказала, что явно все поворачивается к победе демократии над партократией, что нашу газету, уклончиво себя ведущую в эти решающие дни, наверное, закроют или реорганизуют, и надо спасать себя и коллектив, брать власть в свои руки, доказывать свою преданность новому режиму.

— А как так — уклончиво? — спросила тут я у Матильды. — Ведь не только я была на баррикадах, но я там и еще наших видела. Разве мы уклонялись?

— А уклончиво в том, — ответила мне Матильда Пятиреченская, — что у нас в типографии делались две первых полосы — варианты — на случай победы демократии и победы путчистов.

— Это очень серьезное обвинение, — сказала я, уже чувствуя за собой победу новой революции, — нам действительно надо брать власть.

Тогда же мы узким кружком собрались в машбюро, вроде чтобы подготовить к продаже и развесить кур, которые по себестоимости прислала птицефабрика за объявление в газете, а на самом деле собрались для того, чтобы обо всем договориться.