Владимир Холодов - Шанс
Впрочем, воля у него оказалась слабой. За первым разом последовал второй, третий, двадцать третий, потом вернулись прежние “друзья”, а следом и Катерина. И покатилось все по прежней, наезженной другим человеком колее.
Так незаметно, тупо и совершенно бессмысленно прошел почти год. Петру Сергеевичу уже не надо было играть чужую роль, она вросла в него, как врастают в дерево привитые садовником черенки. Прошлая жизнь, конечно, помнилась, но казалась далекой и чуждой. Первое время он еще тешил себя надеждой вернуться в нее, а сейчас уже и желания не было. Редкие визиты на Чистопрудный были вызваны исключительно финансовыми проблемами. Фасмеровский “сейф” давно опустел, приходилось заимствовать из библиотеки. Николай ситуацию понимал, воровству не препятствовал, но просил показывать ему книги перед тем, как они окончательно покинут дом. Раздражало и бесило, кстати, не только поведение нового “хозяина”, но и то, что книги удавалось спускать существенно дешевле, чем раньше, — в нем теперь видели не знатока и библиофила, а ворюгу или, в лучшем случае, проходимца, которому раритеты достались по случаю.
Как и предполагал Петр Сергеевич, Николай все больше превращался если не в ученого, то в книжного червя несомненно! Круг его интересов стал настолько широк, что поддерживать беседу стоило уже определенных усилий. У Николая изменилось все — речь, походка, выражение лица. Петру Сергеевичу казалось порой, что он смотрит в зеркало, — но как бы не теперешнее, а годичной давности.
Надо сказать, Николай давно перестал тяготиться своим старческим телом. Более того, в откровенных разговорах был благодарен судьбе, ибо прежней своей жизни стыдился, считал ее никчемной, глупой, пустой. Я ведь жил, как сорняк, прозрел он уже к исходу второго месяца. Нет, даже не сорняк — животное. Запросы минимальные, потребности убогие: ел, пил, спал, блудил. Всё! Если бы не случай на бульваре, я бы и сотой доли этих книг никогда не прочел, и о жизни не задумался, и к Богу не пришел. Я понимаю, что меня наказали. Но я знаю, за что. Поэтому извини, Сергеич, назад я не хочу!
Ну да, ты знаешь, за что, а я нет, думал Петр Сергеевич. Он пытался найти в своей прежней жизни хоть какие-то существенные грехи, но не находил. От этого на душе становилось еще более мерзко. После визитов на Чистые он всегда напивался. Было безумно стыдно, что он такой безвольный, слабый, бесхарактерный: ладно бы, в старую жизнь вернуться нельзя, но новую-то хоть как-то наладить?! Зачем у него в доме чужие люди, похотливая повариха, бесконечный мат вместо слов, перманентное похмелье, переходящее в запой?.. Опоры не было, чтобы остановиться. Цели — чтобы выстроить вектор движения. Стимулов — чтобы иметь основание заставить себя делать хоть что-то нужное и важное.
Однажды проснулся среди ночи от странного ощущения — словно внутри лопнула какая-то пружинка. Нет, у него ничего не болело. Даже голова, хотя вечером выпил много и к тому же мешал. Ощущение было новым, тревожным. Он подошел к окну, раздвинул шторы, распахнул настежь створки. Рассвет еще не начался, но уже угадывался. Пахло свежескошенной травой, мусоркой, какими-то цветами и бензином соседней заправки, — этот коктейль запахов был сродни жизни: в ней тоже все перепутано и ничто не существует в чистом виде.
Телефонный звонок застал его на кухне. Николай (а точнее, тот, кто раньше был Петром Сергеевичем) — человек странный, темный, так и не понятый им до конца, — умер ночью, во сне. Это была смерть праведника: без мук и страданий, не от болезни — от старости, просто время его пришло.
Через час после звонка Шуры он уже был на Чистопрудном. Лицо покойника казалось безмятежным, даже одухотворенным, как ни банально это звучит. На прикроватной тумбе все еще горела настольная лампа, рядом лежал раскрытый томик Сартра.
“События ли моей жизни, ее переживания, страдания, потери породили в душе моей это тотальное отчаяние или, напротив, внутри меня это отчаяние находилось уже изначально, что и определило всю мою жизнь?” — прочел Петр Сергеевич.
И здесь достал, с раздражением подумал он о парижском очкарике. Что слова эти могли быть близки покойному, сомнений не вызывало. Непонятным было другое: как они могли родиться у автора благополучного, успешного, заласканного судьбой. Впрочем, мы о своей жизни ничего не знаем, что же нам судить о чужой?!
Шура была подавлена, растеряна, что делать, не знала. Точнее, она знала, заставить себя не могла. Рядом с этим человеком прошла практически вся ее жизнь, и теперь все кончилось.
“Скорая” приехала быстро. Помощь не требовалась, вопросов не было. Потом начались неизбежные в этом случае звонки — собес, похоронное бюро, морг, Академия наук, дети. В Америке была ночь, информацию для сына оставили на автоответчике; он перезвонил часа через три, сказал, что уже заказал билеты. Дочь застали на Канарах, по мобильному, — она могла прилететь только через два дня, не раньше. Тело забрали в морг, иного выхода не было. Организацию похорон и выбивание места на пристойном кладбище взяла на себя Академия наук.
Сын добирался долго, застрял по метеоусловиям в Амстердаме, где у него была пересадка, так что они с дочерью появились практически одновременно. Петр Сергеевич смотрел на своих детей и… не узнавал их. И никаких родственных чувств, увы, не испытал — взрослые, западные и совершенно чужие люди. Сын говорил с едва уловимым акцентом. Было заметно, что он напряженно переводит слова с уже ставшего родным английского на почти забытый русский; что поделаешь, двадцать лет — это срок. У дочери акцента не было, как не было и элементарного такта — уже через пять минут пребывания в квартире она поинтересовалась, есть ли завещание.
Его нашли быстро, и оно неприятно удивило всех, включая Петра Сергеевича. Оказывается, Николай все же вызывал на дом нотариуса… Пунктов было два: 1) квартира на Чистопрудном отходила в равных долях сыну и дочери, но продать ее можно было только после смерти домработницы Шуры; до этого момента все расходы по содержанию квартиры и самой Шуры возлагались на наследников 2) библиотека, рукописи, архив, письменный стол, рабочее кресло и оба компьютера завещались Осадченко Николаю Степановичу.
“Очень странное завещание, — хмыкнула дочь. — И весьма сомнительное… А Николай Степанович — это, собственно, кто?”
“Это я”, — сказал Петр Сергеевич.
“Понятно. Я почему-то так и подумала”.
Сын все это время молчал. И лишь когда возникла пауза, а дочь ушла курить на кухню, поинтересовался, где и когда он может увидеть усопшего.
Похороны были скромными и тихими. На отпевание в храме пришло человек двадцать, не больше. Правда, на кладбище народу прибавилось — прикатил автобус из Академии наук.
Петру Сергеевичу, с одной стороны, было, конечно же, и горько, и печально, с другой — словно камень с души сняли. Коллизия, наконец, разрешилась окончательно и сама собой: теперь возвращаться уже было некуда, и не его в том вина — так решил Николай.
Поскольку молодых мужчин на похоронах было мало, Петру Сергеевичу пришлось нести как бы свой собственный гроб. Впрочем, у него не было ни малейших сомнений в том, что хоронит он не себя, а Николая, кто бы там ни лежал в этом ящике.
При первых звуках оркестра начался мелкий противный дождь, потом он усилился, а когда уже ехали назад, по стеклу хлестал настоящий ливень. Это казалось символичным — поплакали, смыли случайное и ложное, очистились. Вот теперь можно начинать жить — по-новому и с чистого листа.
На поминках Петр Сергеевич узнал о себе много хорошего и разного. Впрочем, его самого, того, кто раньше был Николаем, судя по косым, настороженным взглядам, большинство присутствующих явно считало проходимцем, втершимся благодаря неясным обстоятельствам в доверие к мэтру. Общаться с ним избегали, но провоцировать пытались: то вдруг заведут разговор на узкопрофессиональную тему, то перейдут, как бы спонтанно, на суахили, потом на японский… Но реакция Петра Сергеевича была мгновенной и точной, хотя отвечал он им, дабы случайно не перегнуть палку, по-русски и получалось, что он в курсе всех актуальных проблем, что почти всех присутствующих хорошо знает по их работам, а тот досадный факт, что его пока никто не знает, легко объясним возрастом молодого ученого и его скромностью. Когда же Петр Сергеевич предложил всем проследовать в библиотеку и выбрать в память о покойном по любой книге, — отношение к нему тут же изменилось, взгляды потеплели, возник непринужденный разговор с дарением визиток, смутным предложением сотрудничества и даже приглашением в гости.
И дети, и Шура весь вечер держались обособленно и разговаривали только между собой. Когда же он стал “разбазаривать” папину библиотеку, — это было действительно преждевременно и бестактно, ведь завещание еще в законную силу не вступило, — они просто вышли из-за стола и уединились в комнате Шуры.
