Татьяна Алферова - Память по женской линии

— Жаль, что я мало красоты видела.

Тотчас она задремала, утомившись. Я решила, что это о цветах, ведь о них были последние фразы. Лишь после ее смерти поняла, что цветы ни при чем. Трудно понять, когда живешь в другом масштабе; он включает разные города, события чужих жизней, лишние и нужные книги и куда меньше масштаба семьи.

Как эпически строго ровнялись мои воспоминания. Побуждение, подобное тому, что толкает детей разбирать любимые игрушки, рассекать беззащитное ватное нутро, потащило меня на встречу с теткой, некровной родней — копаться в ее памяти.Зачем? Все рухнуло. Пусть у каждой памяти своя правда, никогда им, сложившись, не создать новую, общую.Мы, я и тетка, сидели за столом с блинами и клубничным вареньем удивительного розового цвета, на меня сыпались один за другим неканонические эпизоды, страшные и грубые. Чужая жизнь в чужой памяти. Куда делся МОЙ дед? Только ЧУЖОЙ мог кричать на жену, еле дошедшую до дома по рыхлому снегу в валенках, хлюпающих от крови после посещения деревенской акушерки, забившуюся на полати — на горячие полати с кровотечением! — безуспешно баюкающую боль по нерожденному ребенку. Кричать, зачем жена посмела принять решение без его участия. А какое еще решение, если в доме уже четверо детей, а на дворе шаром покати: голод. Только чужой дед мог забрать у жены свои продуктовые карточки, когда приехали сын с невесткой:

— Тебя должны дети кормить!

Чужой дед порубил топором рукавицы-наголицы, убранные невесткой в более подходящее, как ей казалось, место:

— А, мои наголицы помешали! — и опять забирать карточки и отдельно от всех питаться, чужой, неродной дед.

Мой дед любил выпить, знал крестьянскую работу. ЧУЖОЙ не брал в рот ни капли спиртного и не умел даже косить. Не наклонялся за бревном, чтобы подбросить в печь: садился на корточки с прямой спиной — тетка объяснила, что врач не велел утруждать спину, я восприняла жест как преувеличенное уважение к своей персоне — не поклонись.Незнакомая бабушка не жаловалась, тихо плакала в уголке. Когда дед одним из первых вступил в колхоз. Когда продал дом в деревне и повез семью в город — не в дом, им позже выделили для жилья склад; повез жить в обоз, к себе на работу. Когда больной дед незадолго до смерти заставлял бабушку себя одевать, чтобы выйти на улицу — а брюки-то не натягиваются, ноги не двигаются — и махал бессильной рукой, заявляя: — Каким я был, таким остался, — знакомо, но теперь за этим стоит другое знание.Записи в его трудовой книжке: заведующий обозом горжилснаба, смотрак лесного склада, начальник снабжения строительной конторы — не пугают. Ну, любил человек походить в начальниках, пусть в мелких, подумаешь! Не надо, не надо думать, что может скрываться за этим.Как я гордилась — кто в восьмидесятые не гордился бы! — что в 37 году деда "вычистили" из партии. Пусть за то, что числился компаньоном (фиктивно, из-за налогов) дальнего родственника, держащего лавку.Все неправда, все чужая память.Самое ужасное, что мог натворить МОЙ дед — выпороть сыновей, Владимира и Алексея, после подслушанного спора, кому в случае его смерти достанется костюм: ну и что, что маленькие, все равно обидно, родители-то разговоры о смерти воспринимают всерьез, особенно о своей смерти.Конечно, все неправда, ведь в теткиных рассказах не оставалось места для бабушки — вот доказательство неправды, я-то знаю, все наши женщины знали, кто главный, кому принадлежит первенство в событийной ли канве памяти, в значимости ли.Мой дед, на чьих руках так удобно было сидеть, чьи усы так весело было крутить на палец, он не может жить таким в чужой памяти. Чужая память не имеет права на его зайцев, сделанных из носового платка и горошины драже, с вечера положенные под морду фаянсового теленка, чтобы утром внук или внучка быстрей просыпались и бежали проверять, конфетку какого цвета принес теленок на этот раз.Мой дед остался там, на старинных фотографиях, хранящихся у меня, рядом с бабушкой, положившей руку ему на плечо скованным жестом, и галуны топорщатся на рукаве. Тех фотографиях, которые я никому не отдам и не передам уже, так как у меня нет дочери, которые, и сейчас сильно выцветшие, наверное, вовсе сотрутся — потом, когда меня не будет.

Мы встретились, все внуки, кроме одного, шесть человек, плюс один из правнуков и две бабушкиных невестки, обеим хорошо за семьдесят. Давно умерли дед и бабушка, умерли их дети. У внука Андрея родилась собственная внучка. Внук Саша, тот самый, кому покупали слезы, придумал собраться в Рыбинске — в Городе, и отправиться на кладбище. Мы приехали из разных городов: Москвы, Питера, Вологды и Ярославля. С некоторым трудом нашли дорогу к Роздумовскому кладбищу, где сохранилась старая церковь и могилы генерала с супругой 1814 года захоронения. Полагаю, генерал, как теперь говорят, спонсировал строительство церкви. Могилы бабушки и деда, к моему удивлению — а ведь ничего не стоило узнать раньше — оказались в одной ограде с прабабушкой Анной. Помню, когда умирала Катинка — Баба Катя — просила похоронить ее на Митрофаньевском кладбище. Я объясняла, что такого кладбища в Питере больше нет, она сердилась:

— Как же нет, там мой отец похоронен.

Могила прадеда залита асфальтом Митрофаньевского шоссе в Петербурге, могила прабабки в Роздумово оказалась в полном порядке. Деревенские кладбища не бывают запущенными как, к примеру, некоторые участки нашего Северного или Южного. Прабабушкина могила 1908 года, без цветов, но относительно прибранная, меня удивила. Сходу ее имя не вспомнили, однако же, навалились всем составом, смели опавшие листья, поправили дедов памятник, посадили цветы на все три могилы. Поездка на кладбище оказалась важнее последующего сиденья за столом. За пирогами и водкой одна из нас принялась живописать шестнадцатиметровую ванную комнату, но долго не продержалась. Я боялась родственников, иных не видела двадцать лет, неизвестно, как мы друг другу понравимся, по отдельности некоторые вызывали сильное отторжение. Но большая семья за столом, абсолютно непривычное и знакомое на генном уровне ощущение — совсем другое. Прошлое казалось сахарным и сусальным — куда же отнести настоящее, когда такие разные братья и сестры собираются вместе и так уместно молчат у вековой ограды? Я люблю вас, хотя двадцать лет назад решила, что родственники ничего не значат, по сравнению с друзьями. Я вижу бабушкины черты в племяннике, которого не знала прежде, я понимаю, что связь не прервалась. А банальные мысли, писала же, всегда воспринимаются со скрипом. Но есть Интернет, фотографии можно сканировать. Память сохранится.

© Татьяна Алферова, 2008–2009.