Владислав Артемов - Интересная жизнь. Рассказы
Зайцев поглядел в небо, понимающе улыбнулся, затем сунул руку в карман и вытащил оттуда несколько смятых купюр. Отобрал сторублевку, бережно ее разгладил, подумал и присоединил к ней от себя лично еще двадцать пять рублей, наклонился и сунул незнакомцу в расслабленный кулак. Сонный кулак этот, почувствовав купюры, тотчас рефлекторно сомкнулся.
Теперь стало хорошо.
Черный монах
В восемь часов вечера объявили посадку. Народ на платформе зашевелился, потянулся к своим вагонам.
Военный патруль, лейтенант и два сержанта, медленно шли сквозь толпу и внимательно поглядывали на отъезжающих.
У выхода из вокзала, прямо под щитом «Их разыскивает милиция», заложив руки за спину, стоял милиционер, покачивался с носка на пятку и неодобрительно наблюдал за людской толкотней. У стены неподалеку от него сидел на корточках худой человек в буром бушлате и с железной фиксой во рту, докуривал папироску и, поглядывая на милиционера, время от времени сквозь зубы цвыркал слюной в его сторону.
Отъезжающего народа было немного, едва ли набиралось на половину поезда. И основная масса этого народа бодро двинулась в конец состава, к плацкартным вагонам, так что у входов в купейные суеты вообще не наблюдалось.
Первыми в купе номер семь вошли два человека восточного обличья. На них были одинаковые серые плащи нараспашку, из-под которых выглядывали такие же одинаковые темные костюмы. Вообще, они были очень похожи — оба плотные, небольшого роста, с обветренными лицами, на ногах обоих посверкивали новые лакированные ботинки, а из рукавов торчали грубые, красные руки. Казалось, это два передовика-тракториста, которых срочно сняли с уборочной, побрили-постригли на скорую руку, смахнули полевую пыль, причесали и отправили в область за почетными грамотами.
Но больше всего их роднили одинаковое, немного высокомерное, выражение лиц и та еле уловимая полупрезрительная усмешка в углах губ, которая сама собою появляется у всякого восточного человека, когда он хорошо одет и в кармане у него лежит плотно набитый бумажник. Такую усмешечку очень хорошо знают и чувствуют официанты и опытные гостиничные швейцары.
Вещей при «трактористах» было немного: коричневый кейс, который сразу же был задвинут под лавку, в самый глухой угол, да черная дорожная сумка, по-видимому с едой, поскольку хозяин не стал прятать ее в ящик под сиденье, а поставил на верхнюю полку.
Пока снимали плащи, перекинулись между собой несколькими фразами, и буквально из трех прозвучавших слов даже дураку стало бы совершенно ясно, что они никакие не передовики-трактористы, а обыкновенные коммерсанты.
Не успели они толком разместиться, как в купе шумно ввалился кругломордый встрепанный мужик и, не раздеваясь, повалился на нижнюю полку и тотчас захрапел. В купе запахло брагой.
Когда поезд остановился на станции Ярославль, в купе к коммерсантам заглянул еще один восточный человек, пошевелил усами, покосился на дрыхнувшего мужика и безмолвно исчез, плотно затворив за собой дверь.
А затем из глубины коридора послышались медленные, тяжелые шаги, сопровождаемые каким-то посторонним постукиваньем, дверь снова отодвинулась, и в купе, немного пригнув голову, чтоб не стукнуться о верхнюю перегородку, вошел высоченного роста монах. Коммерсанты при его появлении настороженно замолкли. Первым делом они обратили внимание на его суковатый дорожный посох, больше похожий на разбойничью дубину, нежели на посох, а затем подивились на гигантского размера несокрушимые яловые сапоги монаха с толстенной двойной подошвой. Только после этого бегло оглядели лицо вошедшего. Монах им не понравился. Был он еще не стар, лет сорока, но, видимо, жизнь его потрепала изрядно, поскольку от левой брови через щеку тянулся глубокий шрам, который затем терялся в недрах густой черной бороды. Чем-то враждебным веяло от него, какой-то уверенной в себе чужеродной силой, и при этом он так гневно сверкнул глазами на инородцев, что коммерсанты, до сих пор оживленно беседовавшие, едва взглянув на суровое лицо монаха, немедленно его возненавидели, сбавили тон и в дальнейшем ни в какие разговоры с ним не вступали.
Впрочем, монах сразу же забросил наверх объемистую брезентовую суму, закинул посох, а затем, едва коснувшись руками боковых полок, легко взлетел на свое место и затих. Коммерсанты переглянулись и вышли в коридор.
— Ты, Байрам, оставайся, а я пойду к Айгуру, — сказал один из них. — Не могу выносить этот дух. Не усну.
— Меня самого тошнит, — покривился Байрам. — Может, лучше я к Айгуру, а ты здесь? А, Хаджи?..
— Не усну, — повторил Хаджи. — Ты уж извини. Придется тебе до Читы мучиться. А может, он ночью сойдет. Я утром приду.
С этими словами Хаджи потрепал приятеля по плечу и двинулся в конец вагона. Байрам долго смотрел ему вслед, затем раздраженно хлопнул себя по карману, извлек пачку сигарет и побрел в тамбур.
Байрам проснулся рано утром.
— Господи, благослови! — прогудел монах, перекрестился и поднялся, отчего в купе сразу же стало тесно. Он сурово взглянул на коммерсанта, затем небрежно смахнул с сиденья замешкавшегося мужичонку, поднял нижнюю полку и сунул туда свою тяжелую брезентовую суму.
Мужичонка засопел и снова угнездился в углу у окошка.
Наконец появился Хаджи, ночевавший в соседнем вагоне. Байрам, увидев в руках у приятеля бутылку коньяка, мстительно покосился на сурового монаха. Хаджи со стуком поставил бутылку на стол и тоже с вызовом поглядел на монаха. Тот, кажется, даже не заметил манипуляций коммерсантов, сидел погруженный в себя. Зато мужичонка взволнованно завозился в своем углу.
Хаджи свинтил пробку.
— Будешь? — коротко спросил он у мужичонки.
— Хозяин барин, — тотчас откликнулся тот. — Как говорится, не откажусь. Ежели с хорошими людьми.
Байрам извлекал из сумки колбасу, сыр и лепешку.
Спустя полчаса атмосфера в купе существенно переменилась. Один только монах по-прежнему сидел не шевелясь, сосредоточенно нахмурив брови и прикрыв веки. За столиком же у окна шел оживленный разговор. Говорил большей частью захмелевший мужичонка. Коммерсанты пили мало, зато мужичонка всякий раз, честно и до дна осушив свой стакан, отстранял его от себя, с удивлением глядел в пустое дно, затем тянулся за колбасой. Был он суетлив, подобострастен к своим благодетелям и с какой-то собачьей благодарностью заглядывал им в глаза.
— Молодцы ваши, — прожевав, возобновлял он прерванную беседу. — Бьют наших, как говорится, и в хвост и в гриву. Молодцы!..
Хаджи и Байрам удовлетворенно хмыкали и косились на монаха.
— А не суйся, — рассуждал мужичонка. — Живут себе люди, и пусть живут. Что ж вы суетесь? Звали вас? Приглашали? Нет, прутся…
— А президент ваш, Эльцан, между прочим, сказал…
— А что наш президент? — вскидывался мужичонка. — Дерьмо. Что про него говорить. Если весь народ сиволапый, то что? Так-то вот. Получил по харе, умойся! Президент сказал… Чушь он сказал!
— Ты ешь, ешь, — кивал Байрам. — Закусывай.
— От души! — крикнул мужичонка. — Ты ко мне так — и я к тебе так, правильно? Душевно и с понятием. И все хорошо. А то вишь как. Сказал он. Да пошел он…
— Ешь, ешь…
— А бабы! — обозлился внезапно мужичонка. — Вот у вас бабы! А наши что? Проститутки все. Вы своих крепко держите, правильно. А то распустили. Слова не скажи. Ну выпил я, примерно, с другом. Что ж ты с черпаком своим лезешь? Гадина! Голова, знаешь, не казенная… Плесни-ка маленько, друг…
Хаджи налил полстакана.
— А себе?
— У меня есть. — Хаджи приподнял стакан с остатком коньяка. — Ну, давай, мужик… Аллах акбар!
— Воистину акбар! — провозгласил мужичонка, вытянул губы — ив этот миг грозно пошевелился у дверей черный монах и тяжко топнул кованой подошвой.
— Погоди, старец! — приказал монах. — Закосни!
Мужичонка застыл со стаканом у вытянутых губ.
— Вот выпью, закусну, — сказал он дрогнувшим голосом и с нескрываемой опаской поглядел на монаха. — Выпью, как говорится, и закусну…
— Оставь! — приказал монах и поднялся. — А вы, иноплеменные, покиньте нас.
Вспыльчивый Байрам хотел было что-то возразить, гневно насупил брови, но благоразумный Хаджи уже силком тащил его в коридор.
Как только коммерсанты скрылись, монах задвинул дверь и опустил защелку.
— Кайся, православный, — ласковым басом сказал он, снял с пояса широкий ремень из бычачьей кожи, сложил его вдвое и сокрушенно вздохнул. — Кайся, раб Божий. Кайся, заблудшее чадо. Господи, помилуй…
Через минуту несколько взволнованных пассажиров энергично долбились в купе к дежурному проводнику, напряженно размышлявшему над кроссвордом о «горбатом зайце из пяти букв».
— Ну что там еще? — выглядывая наружу, недовольно пробурчал проводник. — Что за грохот? С полок вы, что ли, все посрывались?..
