Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
— Не жалуюсь.
— Ну конечно! Художник и одиночество — великий стереотип. Почему все твои картины пылятся в шкафу, в этом дубовом футляре?
— Потому что я ими недоволен.
— Потому что они — твоя реальность. И пока они под замком — ты в безопасности. Пока они там, ты можешь упиваться жалостью к себе, строить из себя Ван Гога, Гогена или… кто там еще умер в одиночестве непонятым?
Я делал вид, что смотрю в окно, потому что боялся взглянуть на дядю. Он продолжал:
— Твоего отца страсть погубила — это так. Остаток жизни он посвятил поискам корабля и потерял себя. Но и ты — ты сейчас дословно цитируешь его путь. Разница между вами только в том, что он растрачивал себя ради конкретной цели — найти шхуну. А в чем твоя цель? Где находится крест на твоей карте? Чего ты хочешь? Отвечай.
— Я хочу пить, — сказал я и вышел из комнаты. В зале было темно, и, направляясь на кухню, я наступил на осколки разбитой лампы.
— Пр-р-р-роклятье!
***Всю ночь меня не оставляло ощущение, что я что-то упустил, недосмотрел. В голове вертелась фраза: «черное — ноты, белое — музыка», — где я мог это слышать?
В комнате было душно, я открыл окно; ветер, взвив штору, окатил лицо холодом; повеяло миндалем. «Так мог бы пахнуть сон», — мелькнула неуместная мысль.
Из окна открывался отличный вид на мое детство.
На асфальте тускло сверкали осколки бутылки, и этот образ — вид битого стекла — напомнил мне о втором прозвище, которое давным-давно дал мне отец. Он называл меня стеклянный сын, потому что я постоянно получал травмы на ровном месте. Если меня посылали за хлебом, то возвращался я, как правило, со сломанной рукой или вывихнутой лодыжкой. Я был магнитом для неприятностей. Мне иногда казалось, что если в меня бросить камень — я со звоном разобьюсь вдребезги.
— Скажи-ка, Шалтай-болтай, а есть ли еще такая кость, которую ты не ломал?
Однажды, оказавшись в больнице с очередным переломом ребра, я попросил отца принести мне что-нибудь — почитать и пожевать.
Он вернулся через час — очень веселый.
— Вот, держи, я принес тебе медицинскую энциклопедию — теперь ты будешь знать все свои кости по именам. И вот, — он достал из кармана коробочку и протянул мне, — это мел — там много кальция. Кушай, поправляйся.
Родители других детей приносили фрукты, а я давился мелом.
И, так уж вышло, что первой книгой, которую я прочел, был анатомический атлас, а не роман Стивенсона или Лондона. Я знал о костях так много, что это пугало моего ортопеда.
Ощущение хрупкости не покидает меня по сей день: не только у тела, но и у принципов моих нет запаса прочности — чтобы держать удар, чтобы не впасть в уныние, чтобы, утратив иллюзии, идти дальше.
Из-за постоянных травм я пропускал уроки в школе, и отец заставлял меня заниматься на дому. Естественно, я упирался. Я терпеть не мог физику, и папа почти силой сажал меня за учебник, учить формулы. Однажды я так разозлился, что крикнул:
— Дур-р-рак твой Ньютон!
— А ты, значит, умный, — сказал он спокойно.
— Уж поумнее этого болвана. Подумать только! Закон всемирного тяготения! Ерунда! Зачем я должен читать о нем, если не верю в эту чушь?
Отец толкнул меня, я упал навзничь и больно ударился копчиком.
— Любому действию всегда есть противодействие. Третьего закона механики тоже нет?
— Нету! Все это — заговор учителей, чтобы было, что задавать на дом!
Он снова пихнул меня, доказывая свою правоту. Я ударился еще сильнее, затылком, но продолжал капризничать через боль.
А следующим утром, открыв глаза, я увидел, что… все мои игрушки приклеены к потолку. Все! — велосипед, пожарная машина, арбалет, стреляющий присосками, черепаха-тортилла и проч., проч., проч. Причем приклеены столь добросовестно, что создавалось ощущение, будто бы они на потолке лежат и там им самое место. Старая стремянка стояла в уголке, молчаливо признавая свое участие в розыгрыше.
— Ты что наделал? — спросил я.
Отец сидел в кресле рядом с кроватью и чистил апельсин; пахло цедрой. С невозмутимым видом он посмотрел вверх — на оловянных солдатиков, окруживших люстру.
— Я отменил закон всемирного тяготения. А что? Ты ведь не веришь в него. Хочешь дольку?
Сейчас, сквозь призму памяти, эти слова (с цитрусовым привкусом) казались мне исполненными нового смысла.
Помню, всю следующую ночь я вынашивал план мести. Смотрел на черепаху, приклеенную прямо над кроватью, и распалял свою ненависть, искал изящный способ отыграться, но в голову лезли всякие банальности. Я даже, кажется, задремал тогда, но вдруг услышал щелчок — звякнул замок входной двери. Я поднялся с кровати, подошел к окну — и увидел отца. Он быстро удалялся, спешил куда-то; полы плаща развевались на ветру.
Что он задумал?
В мире есть только одна непобедимая вещь — нет, не любовь — любопытство. Разумеется, я наспех прямо на пижаму натянул штаны, куртку и ринулся следом.
Было немного страшно; я чувствовал, что преследую не отца даже, но саму его тайну.
Он остановился возле зоопарка, перелез через забор. Я последовал за ним и чуть не сломал ногу, спрыгивая. Спрятался за кустом, огляделся. Вдалеке вдоль кленовой аллеи мелькал длинный луч фонаря — сторож. Я в три рывка преодолел аллею, двинулся вглубь и, поблуждав меж клеток, наконец, разглядел отца. Он сидел возле вольера со слоном и, доставая из-за пазухи яблоки, просовывал их между прутьями. Слон брал их хоботом.
Эта сцена озадачила меня. Зачем он ночью пришел к слону и разговаривает с ним?
Они беседовали долго… да, именно «беседовали», потому что я готов поклясться, что слон отвечал ему. Не словами, конечно, но молчаливым участием. Отец рассказывал обо мне, о работе, о том, как он устал от поисков, и что в последнее время ему больно дышать из-за болезни.
Я хотел подобраться поближе, но случайно наступил на битое стекло — и звонкий хруст его разбудил капуцинов в соседней клетке. Отец заметил меня. Я ожидал увидеть в его глазах недовольство, даже возмущение… но он смотрел на меня с испугом, словно это он нашкодивший мальчишка, а не я.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он.
— Я… я просто гуляю.
— Следил за мной?
— Нет… то есть, да.
Я ждал наказания: всерьез боялся, например, что он и меня теперь приклеит к потолку, вниз головой. Но он лишь взял меня за руку и, сказав слону: «до свиданья, Оккада», — повел домой (или, может быть, мне показалось, и слона звали вовсе не «Оккада»? Возможно, я просто додумываю прошлое?)
Мы молча шли по лесной тропе, ночь начинала просвечивать, и молчание угнетало.
— Слона зовут Оккада? Ты разговаривал с ним? — спрашивал я.
Он долго не отвечал. Я думал, он злится.
— С детства люблю слонов, — сказал он наконец. — У них большие уши — а это значит, что они умеют слушать, — он натянуто улыбнулся, пытаясь придать своим словам шутливости. В тот момент я понял: настоящих друзей у него не было, и он ходил к слону, просто чтобы поговорить о накипевшем, высказаться — как тот король из сказки Андерсена, который разговаривал с колодцем…
Глупо, наверно, но именно так я это увидел…
И сейчас, лежа в постели, я почти физически почувствовал его одиночество…
— Оккам, — прошептал я и повторил: — Оккам, — мне до смерти хотелось с кем-нибудь поговорить, высказаться. Меня тошнило от неизреченных слов, они гнили внутри, слюна стала горькой.
Но с кем поговорить? Кто сможет выслушать, не комментируя, не кивая, как болван, не осуждая?
Я сел на кровати, свесив ноги, взял телефон, набрал номер, долго слушал гудки, потом щелчок — и ее усталый голос:
— Ну, здравствуй, Андрей.
— Как ты поняла, что это я?
— Только ты звонишь мне среди ночи. Что случилось? Пишешь новую картину или опять сломал руку?
— Н-нет. Я цел. Физически. У меня отец умер.
***С Мариной меня познакомил мой хрупкий скелет. Она — травматолог в районной поликлинике. Год назад я впервые попал к ней с переломом лучевой кости, потом — с трещиной в голеностопе… В среднем я бывал в ее кабинете раз в месяц, и оказалось, что у нас много точек пересечения. Однажды во время очередного осмотра я увидел на тыльной стороне ее правой ладони написанные синей ручкой слова «endurance — стойкость» и «devoted — преданный». Я спросил ее об этом, и, оказалось, что она изучает английский — и каждое утро пишет два новых слова на руке, чтобы лучше запоминать их. Выслушав ее, я молча поднял руку и показал ей тыльную сторону своей правой ладони, где синими чернилами было написано «embrace — обнимать» и «climb — карабкаться».
А дальше — больше: чем чаще мы встречались, тем более странные вещи происходили: я узнал, что:
а) она левша, как и я, и
б) как и я, она любит группу «Sigur ros», певицу Bjork (и вообще Исландию в целом).
А еще — ее волосы. Черные-черные — и такие длинные, что ей каждое утро приходится тратить минут пятнадцать, чтобы заплести их в замысловатую косу и закрепить белой резиночкой. И каждый раз, размышляя о чем-то, она автоматически берет косу в руки и начинает перебирать ее пальцами, прежде чем сказать что-нибудь.
