Юлия Кокошко - Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф…
Замкнув губу – на роздыхе меж прибоем и отбоем хора, путешествующая вдоль эгиды или вдоль перепачканной городьбы, или распущенного кондуита бесстрастно наблюдала, возможно – сквозь недоставшие доски, анахроничную, почти антикварную исполиншу-дверь, и под ней – юного поливальщика, кто едва удерживал пляшущий шланг и смывал три своих роста панелей, филенок и вплетенных в створы бронзовых кос винограда, и запутавшиеся в них дверной глазок и звонок, и кромсал держащих над дверью свод и тимпан надменных белогрудых кариатид – почти булатной струей, и заодно, уважая канон, вонзал десятки клинков воды – в нежданно выпроставшегося меж уличными шалуньями, точнее, грянувшего в недосмытом дверном проеме чинного господина в тройке беж… Но, встретив вернувшийся хор – мотовила шума, и гул и грохот распахиваемых ставней и сотен ледоходов, жантильная и фитильная продолжала:
– Мамочка приняла черного курьера, чертова почтальона, гуляющего с горячим пирожком, непристойного письмоносца с кек-уоком по курсу, честно растянула его стряпню аж на две недели – и решила, что еще сможет догнать папчика. А я и брат промешкали в ключах дороги, и тут неразумных сманили – на параллельную трассу, что обогнула войну и выдвинула в дельте – дом-пристань, дом-пристанище – приют. Брат сколотил лишние лето и зиму и два флота весны – против меня, но безымянный заступник оттиснул в моих бумагах – накопления брата и выправил нас – в равновеликих, в неразлучные половины медали, двуглавый приз – или только с раздвоенным языком? Целое проще и для счета, и для желания – взять больше и ни с кем не делить… – по свершении фразы жилистая гражданская птица подкручивала задремавший на голове ее фитиль – в полный пламень, в налитой софит, и взвивала голос – в зазывалы: – По случаю юбилея театр будет пускать по одному билету – сразу двух зрителей… Пусть сидят друг на друге!.. Да только вдоль нашего пути построились столько диковинных станций мира! Ошеломляющих! Раскатали форумы, рекрутировали гранитных и бронзовых чемпионов, посадили соборы и королевские ботанические сады, продернули небоскребы и канатные дороги, сварганили ипподромы, галереи, Латинский квартал, публичные дома, дансинги, яхт-клубы, лагуны, трамплины, скотобойни, часовые артели, чтоб подкручивать время, расстелили восточные базары… Тысячи причин, чтоб кому-то отстать от поезда! Мне или моему брату.
Вездесущее контральто, срезающее раешников и рожечников, как траву, бухгалтерски уточняло:
– Стойбищ мира – или войны?
– Ой? Хотите ловить меня на слове – или на чем еще? Войны и мира! – упорствовала плывущая под фитилем. – В конце концов – тоже спрессованный фон, чистая плотность, мысль народная, поглотившая брата, и с тех пор – и на щепотку не порвалась и не подчистилась. Как ни ревел и ни калякал колесами поезд, как ни трубила я – и пять, и двадцать лет… Видно, наш защитник обманул – тех, кто не обманется. И согласитесь, вряд ли рачительно – скучить двух равновеликих и не удвоить, удорожить пространство. Так что прочие ареалы отбили – одну из копий. Или… не помню, половину целого? Скорее, аверс, решку, хотя не исключаю, что здесь остался мой двойник, а путешествую – я, и орел – я. Или развели нас, чтоб погасить – кой-какие различия в принимаемом за тождество и никому не портить зрение? Но мою готовность обитать по поддельным аттестатам покарали стойкой порочностью – несоответствием заявленному: снижающимся, но так и не выпавшим снегом, сгоревшими урожаями – плюс два потопленных флота… плюс ошибочные увлечения. Если целое совершенно, то не поравнявшаяся с ним часть, конечно, подпорчена. И с чего вы взяли, что я должна изобразить остановки – такого-то дня и часа? Персть моментального, нанос смертного? Были – до и останутся после нас… Виа Долороза! Кстати, в этих приложенных ко мне фальшивках стояло: круглая сирота. И, кажется, мое платье украсилось аппликацией: полевой кривоцвет или свинорой – выхвачен со всеми конечностями в знак лишения наследства… Столь округлившихся приютили немного, у остальных прослеживались какие-нибудь связи… какие-нибудь далеко идущие – чуть не до Колымы… и если всем давали стакан молока, то круглым наплескивали – треть сверху, и если вручали по два носа моркови, то нам – два и горбинку. А когда подкатывалось птичье яйцо, так круглым улыбались – еще две лимонных дольки желтка и три зубца белого.
На очередном перегоне от захиревших хористов – до надсадных, от полупрозрачных – до длинношеих, превышающих и доминирующих, на хитром спокойствии Шипки сдувшаяся до грифа опять смиренно и почти елейно пережидала засуху в эфире и уступала надел для оглушительного, пролет для падений и вознесений лавин и беспилотников с эхом – затормозившему у подиума лимузину, проглотившему версту цветников и бантов – и превратившемуся в свадебный торт, вопящий, свистящий и гогочущий. Из крема выпрастывались сразу две матерых правых руки, возможно, замирившихся Монтекки и Капулетти, и полнили историю поливальщиков – в два раскупоренных игристых, поливая ступени и шипящий от жара асфальт – шипучкой законной любви. Меж правыми пробивалась – такая же третья, юркая и уменьшенная в изюминку – и вносила свою струю: выжимала в собравшихся на помосте – спрей для уничтожения кровососов и прочих паразитов.
В скошенной на переулок и переливы витрине просвечивал – курчавый кавалер, колеблющийся в осанке и столь же курчавый в шаге. Закатанный в стекло предавался трудам: бродил по разбросанным на донных песках туфлям, пантофлям, ботильонам, тонко мерцающим недавно снятой с кого-то кожей, цеплял выставочный экземпляр на мизинец – и с отвращением обмахивал запылившиеся союзки, бейки, ранты и каблучки – бело-голубым динамовским шарфом, а после пробирался к ожидающим его ухаживаний сабо и штиблетам, и наступал – на уже принявшие очищение.
Но едва хор опять затопляли – распродажи моральных векторов и показаний в страховой конторе, квадратных метров и одинакового кое с кем строения черепа или иных самых органичных форм, но более – характеризация манежных, то есть помостных праведников, кто способны поднести богам своим – лишь голубку Лень и голубку Глупость, но воображают, что жертвуют – буйвола, на котором и блохи рогаты, и кентавра – в двух категориях сразу… на взмывших сиренах, требующих окончательного решения какого-нибудь вопроса, сдувшаяся до грифа тоже вступала в голос.
– Победа ворвалась к нам в сны – не то исхода ночи, не то – в дневные. Тормошила, будила – и напускала на грезящих стаи пряников, и осыпала майским жуком – какао-подушечками из тех же благовещенских снов. Возможна ли посреди залы в неприбыльной, продуваемой дельте – колесница счастья, детская коляска, набитая сладостями?
По продвижении увлеченной сдувшейся вдоль накрытой рисунками городской стены, или связанной подписями, возможно, тоже поддельными… вдоль плетня, примеряющего те и эти горшки, или вдоль эгиды, примеряющей чьи-то головы, менялись и времена.
– За войной компания круглых раздалась. Но простер некто руку на пучины безродных – и расступились пучины, и потянулся брод послевоенных родителей – тоже почти копия прежних. Думали: затеялась мирная, сытная жизнь, завязалось везение – и так велико, что теряется за горизонтом. Для тех, кто уже выиграл все, но хочет еще что-нибудь, – приз! Готовое дитя! Ничего, что этот футбольный кубок – из дурнишника и бородавника… Водящиеся в песочнице видят, как их босяцкие поприща пересекают незнакомцы. Песочные сразу знают – зачем, и спорят на куличи – тоже от плоти песка, чихотника и белены, кого изберут – бесстрашные, эти подштопанные шрамами, рослые – по крайней мере, на глаз песочницы, неузнанные геройские: генералы и их генеральши, летчики-истребители и истребительницы… Жаль, карта вин, да и карта яств стерлись – до неразборчивости, а не знающие промаха стрелы осекались и мазали, так что часть избранных – возвращали. Ничего, мир не застрял на этой подкисшей минуте, говорил наш директор и многокрылатый учитель, за правым плечом – дымы западных фронтов, за левым – южные, и препровождал за руку рассыновленных и отфутболенных – не так к обеденному, как к объеденному столу, и укутывал в сон плешивым одеялом – возобновленцев, заходящих на второй круг сиротства. У нас есть мамочка-Родина, говорил многокрылатый учитель: уж эта заботница всю утварь, что бездельничает вокруг, наше добро, нашу обузу, а там и все пожитки дельты перепрофилирует – в съедобное. Наши планы-дельтапланы… И почему нам самим не дозировать свое присутствие – в модных одеждах? Мы можем и не согласиться – гостить в них постоянно. Томиться – в соразмерном. Отираться – в пальто по росту, околачиваться – в башмаках по ноге. Лучше – по душе. Отождествим-ка себя – с высокими душами! Верхней границы не существует. Как срока давности – для сравнений. Пребудем-ка – в рыцарском. В явном преимуществе – в нержавеющем.
