Александра Созонова - Полдень Брамы
— С месяц назад, — вспомнила Нина, — в «секундах» был сюжет о женщине, выбросившейся с двумя детьми из окна…
— Да, — кивнула Ольга, — это она, моя. Она попала в реанимацию, а дети погибли. Я звонила на студию, чтобы узнать адрес больницы, хотела пробиться к ней, что-то сказать… Не смогла дозвониться. И что бы я ей сказала?.. Дети умерли, а ее спасли. Она очнулась, открыла глаза, и ей сообщают: ваших детей больше нет, а вы в безопасности, благодарите врачей и Бога… Если б прорваться туда сразу, как это произошло, ворваться в операционную, хватать врачей за руки, мешать им, уговаривать: вы что?!! вы что делаете?.. зачем вы возитесь вокруг нее, толпитесь, вставляете в вены трубочки… подумайте, куда вы возвращаете ее, пощадите, отойдите, оставьте её с детьми…
Ольга разволновалась, раскрылась. Я глядел на нее во все глаза. Сердце бухало.
…Вот потому-то она и пришла сюда. Случайно услышала от знакомой и пришла. Чтобы знать, что говорить — им. Ну и, конечно, для себя тоже. Что говорить себе в подобных же случаях. Психологическое образование не спасает, не объясняет ни черта из самого главного…
Ольга задала тон, и потом все какое-то время рассуждали о самоубийцах. У каждого были в запасе один-два примера из числа хороших знакомых. Кроме меня. Один я не внес своего вклада в разработку увлекательной темы.
Нина, выслушав каждого, подвела короткий итог. Самоубийство очень отягчает карму. Не так, как убийство, — в этом христианство ошибается, — но сильно. В отличие от убийства времени искупить грех — сжечь карму — в пределах этой жизни уже нет. В этом глубокая специфика подобной ошибки. И в посмертии, в промежутке между двумя воплощениями, самоубийцам приходится не сладко. Та мука, от которой они пытались сбежать, никуда не девается. Отчаяние, или стыд, или боль потери — они тут как тут. Убить себя еще раз, на этот раз уже астральное тело, средоточие чувств — невозможно. Приходится долго-долго изживать свою муку. По каплям, по крохам. Гораздо дольше, чем на земле. Времени там нет, но субъективно кажется — десятилетиями и веками. Классический образец христианского ада… Но, надо вам знать, — самоубийство самоубийству рознь. Бывают ритуальные уходы из жизни. Бывают священные. Махавир, древнеиндийский Учитель, поощрял своих учеников на добровольную смерть от голода. Не просто смерть, а одновременно с уходом из жизни вхождение в самадхи. Это очень высокая ступень йоги. Высший пилотаж.
— А случайного, Оля, ничего не бывает. И вы это скоро поймете. Вы пришли сюда не случайно. Всех нас вели сюда, в Школу, кого нежно, еле заметно, кого жестко и решительно, по-разному, всеми способами — и привели наконец. С чем я вас искренне поздравляю.
Потом о себе и своем пути в Школу рассказывал Коля, майор милиции. Я несдержанно вздрогнул, когда он назвался майором. Милиции! Да еще член КПСС! Неужели майору и коммунисту место в духовной школе? Или он стукач? Но тогда сидел бы тихо, маскировался.
Улыбчивый парнишка лет 37 с замашками многолетнего комсомольского лидера. Впрочем, привел его сюда, судя по его рассказу, порыв вполне искренний и достойный. По долгу службы он часто сталкивается с розыском пропавших людей. Их пропадает бесследно огромное число. В год больше, чем полегло наших ребят за десять лет афганской войны. Особенно жалко детей. Конечно, большинство из них погибает, но не все. Скажем, девочек лет 10–12 часто крадут в гаремы среднеазиатских партийных и советских боссов. Да-да. Такие вот привозят подарочки шефу из средней полосы России. Найти этих девчушек так же трудно, как и тела убитых. Какой-нибудь пыльный аул, старухи в ватных халатах, никто ни слово по-русски — глухо… Он слышал, что есть экстрасенсы, которые по фотографии могут определить, жив человек или нет и где его тело. Он решил попробовать себя в этом деле. До этого какое-то время занимался лозоходством, были неплохие результаты. Услышал о Н.Т. и ее Школе. На последней парапсихологической конференции подошел к ней и попросил спросить Учителя, имеет ли ему смысл посвятить себя этому, получится ли у него, не будет ли просто тратой времени. Она спросила тут же, в перерыве между докладами. Для надежности — вместе с одним из своих учеников. Импульс, посланный ими, и ответ Учителя были такой силы, что женщине, сидевшей между Н.Т. и учеником, тоже ее ученице, стало плохо с сердцем и пришлось вызвать «скорую». Учитель ответил, что да, можно. И вот Николай здесь.
Ольга спросила, отчего стало плохо той женщине и что с ней теперь. Нина объяснила, что та оказалась недостаточно очистившей свое физическое тело для приема высоких энергий. Сейчас с ней все в порядке, из больницы выписали, но на занятия пока не ходит. Н.Т. очень переживает, что так получилось, и призывает всех к осторожности. Нельзя форсировать продвижение, необходима многолетняя тщательная подготовка…
Тамара Васильевна, мать, разлученная с сыном, в свою очередь рассказала, обнаружила однажды, что может лечить людей. Лет пять назад обнаружила неожиданно для себя, и сначала лечила лишь сына, потом близких родственников, а сейчас лечит всех, кто к ней обращается. Пришла сюда, потому что с теорией у нее слабовато, много может, но действует лишь интуицией, ничего конкретно не зная.
Она немножко зарделась, рассказывая об этом. Скорбно-усталое лицо расправилось, помягчело. Видно, что дар ее, так внезапно нагрянувший в пожилом возрасте, — тайная ее радость и гордость.
Выслушав, Нина мягко, но категорично посоветовала ей забыть о своих способностях. Не нужно лечить. В Школе подобное не поощряется.
Но почему? Заинтересовались и вскинулись все, не только Тамара. Еще двое-трое пытались лечить, кто-то своих детей, кто-то шире…
Не нужно, ибо мы воздействуем на чужую карму. Болезнь — всегда кармическое испытание, кармический урок. Излечивая человека, мы вмешиваемся в его путь и даже представить не можем возможных последствий. Только достигшие очень высоких степеней посвящения могут это, так как видят вглубь.
Тут все какое-то время шумели. Как определить, когда мы вмешиваемся в карму, а когда совпадаем с ней, являемся ее исполнителями? А когда даем таблетку валидол не нарушаем карму? А…
Тамара обиделась и молчала, сжав тонкие губы.
Мужчины в большинстве своем согласились с Ниной.
Ольга тоже разнервничалась, хоть и сдерживала себя, и спросила: а если близкий человек рядом умирает, а ты чувствуешь в себе силу, что же — спокойно смотреть?
— Не надо сводить к крайностям, — попросила Нина. — Конечно, если близкий человек умирает, надо не только смотреть. Но и помогать. Помогать выздороветь, а если неизлечимо — помогать умереть.
Спор этот мы продолжали и по дороге к троллейбусу.
— Я хочу, чтобы вы поняли, это очень важно, — говорила Нина. — Что значит близкий? Родители, дети, мужья, жены — вы близкие сейчас, на крохотном отрезке времени, а миллионы, а миллиарды лет не будете ни видеть, ни знать друг о друге. Нет близких. У меня сын, ему семь лет. Конечно, я люблю его и забочусь о нем, но в то же время всегда знаю, что мой сын — не мой. Он принадлежит не мне, а себе самому. И вечности. В этой жизни он мой сын, так случилось, что мы с ним рядом, а в следующей — никогда не увидим друг друга…
Хорошая у нас группа. Ребята, уставшие месить ежедневную грязь жизни, попробовавшие поднять глаза от привычной горизонтали, от вчера-сегодня-завтра-пожизненно, поднять — и не опускать больше.
И Нина молодец. Маленькая, сильная и мужественная. В Школу она ездит пять раз в неделю, возвращается домой к полуночи. А еще служит где-то, зарабатывает на хлеб. А еще — сын и старенькая больная мама. Мужа нет. Если б не космическая энергия, которую она ощущает почти постоянным потоком, разве такое выдержишь?
Правда, последними словами она нагнала на мою душу жуткий холод. Запредельный. Наши дети — не наши дети. Наши близкие — случайные попутчики в грохочущем поезде времени, с которыми мы коротаем дни и годы, болтая и попивая чай, до своей остановки, до пересадки в следующий поезд, или дилижанс, или лайнер. Смерть — пересадка. Прощайте! Не обессудьте, если что не так. В новой жизни ожидают новые попутчики, собеседники, сотрапезники. Миллионы и миллиарды лет, светящиеся хвосты галактик, холодный колючий космос, ослепительно хохочущий Абсолют… И никого рядом.
Я продрог до костей, добираясь домой. Хотя вечер был теплый, слякотный. У меня нет детей, не с кем разлучаться навсегда, на холодные миллиарды лет. Кроме Зойки. Мифической маленькой Зойки. Интересно, я даже не знаю, кто ее мать. Вроде бы это наш с Динкой ребенок, наша дочка, не выпущенная этой дурехой на свет. Но Динку я вспоминаю редко, почти не думаю о ней. Марьям — вот кто живет во мне, глубоко, жгуче, больно, не покидая ни на миг. Может быть, это ее ребенок? Тот, выдуманный, несуществующий. Она ведь так сильно представила, поверила, оживила в своей душе…
