Андрей Агафонов - Медные люди

И еще кто–то есть там, его не видно до поры, он будто в облаке пыли или муки, вдруг его из этого облака вышатывает — абсолютно незнакомый Насте парень. Так и шатается на месте, будто трясется или содрогается, или — вьется, как дым, и лицо у него — очень измученного, смертельно больного человека. Он тянет руки к женщине — но теперь пропадает и она, он остается один и будто идет на Настю, разбросав руки, весь в пыли, и за спиной у него чей–то знакомый, но до неузнаваемости грубый, тяжелый и низкий голос рокочет с угрозой:

— Ну что, Данила–мастер, не выходит твой каменный цветок?!

— Почему меня там не было? — спрашивает Настя. Она еще не понимает, что проснулась.

— Где? — удивляется Полоз. Но Насте спросонья кажется, что он прекрасно знает — где, просто издевается над ней, и она почти кричит:

— Почему меня там не было?

Она оглядывается. Автомобиль стоит на темной улице. Свет горит в окне избы, фары освещают ворота.

— Приехали, Настасья Егоровна, — мягко говорит Полоз. — Я, пожалуй, к вам заходить не буду…

Настя ошеломленно и в то же время согласно трясет головой, вылезает из машины, берет протянутую ей Полозом сумку — причем смотрит на него так потрясенно, что Полоз не выдерживает:

— Ну что, Настенька, что? — обнимает ее, заглядывает в глаза.

— Нет–нет… уже… все прошло… Странная у тебя музыка… Простите, Олег Викторович — у вас…

— Да уж давай на ты, Настенька…

— Да нет… — покачиваясь, словно пьяная, она идет к дому, оглядываясь. Он стоит, сливаясь с машиной, и над ним светлеет небо. Затем он садится в машину и уезжает.

* * *

— Худая! Зеленая! Как отец был, такая же! Тридцать два тебе, а ровно дохлая!

— Мам, ну хватит уже причитать! Какая есть…

Настя сидит за круглым и шатким деревянным столом, покрытым красной клеенкой. Все вокруг убого — покатый деревянный пол, сбившийся драный половик, бледно–желтые стены, нечистые занавески на маленьком, выходящем в огород, окне. Насте тоскливо, она горбится над тарелкой с пухлой стопкой домашних блинов. На других тарелках — соленые огурчики, шпроты из жестяной банки с оскалившимися краями, в которой Настя и ее мать тушат окурки. Конечно, водка. Покупали специально к ее приезду. Сами хозяева пьют самогон. Из литровой банки наливают в чашки с обломанными ручками. Настя к водке почти не притронулась — понюхала и отодвинула рюмку, единственную в доме.

Дверь, скрежеща, открывается, в избу вваливается настин отчим. Кашляет, сморкается, садится за стол. Берет банку, косится на жену и наливает себе полчашки.

— Дядь Юра, налей мне тоже, — просит Настя.

— Чё, не забирает казенная–то? — улыбается он. Зубов у дяди Юры вдвое меньше обычного, да из тех половина — железные.

— Угу, — кивает Настя. Мать, поджав губы, сливает водку из рюмки в бутылку, закрывает, прячет в холодильник. Исподлобья смотрит на мужа, спрашивает:

— Как там? Ничего?

— Нормально, — шмыгая и откашливаясь, говорит он и тянется вилкой к огурцам, — нормально уже… Это кто тебя подвозил–то, Настюша? — интересуется он как бы между прочим.

— Какой–то Полоз, — равнодушно говорит Настя. Она тоже хрустит огурцом, и между ними как будто возникает взаимопонимание — чего у нее никогда не было с матерью.

— Что за Полоз? — мать морщит лоб, морщины багровеют.

— Змей такой, — усмехается дядя Юра. — Типа удав.

— Умные все больно стали, — обижается мать. Хлопочет над столом, переставляет зачем–то тарелки.

— Смотри, доча, — наставительно говорит дядя Юра, поднимая чашку, — высоко летаешь! Высоко! — показывает рукой, как высоко она, по его мнению, летает, и как это опасно — и расплескивает самогон.

— Ну, ты–то уж налетался! — довольно подхватывает мать. — Приземляться пора!

— А чё! — обижается сконфузившийся было дядя Юра (Настя даже развеселилась).

— А то! Я тебя сто лет назад спросила, как баня!

— Я тебе сто лет назад ответил — нормально! Нормально!

— Не ори. Иди, дочка, попарься с дороги.

Настя нехотя поднимается и идет к двери.

— Иди, доча, иди, — провожает ее дядя Юра, — потом с тобой дерябнем еще, после баньки–то…

— Со мной будто нельзя дерябнуть… — примирительно говорит мать, присаживаясь за стол.

— А, с тобой… без толку… Настюша хоть художница, а ты… дурочка фабричная…

— Дак что за Полоз? — наседает мать, едва дверь за Настей закрывается. — Хохол, что ли?

— Какой хохол! Совсем ты у меня это… от жизни отбилась… — он что–то заметно сникает.

— Ну, а еврей, что ли? Полоз, дак! А-а… — мать досадливо машет рукой. Дядя Юра спит уже, прямо за столом.

* * *

В баньке Настю, распаренную уже, розовую, вдруг пробирает холод, покрывает гусиная кожа — она недоумевает, хватает себя за плечи, оглядывается — она, на счастье, не видит, как из–за приотворенной печной дверцы, из огня во тьму шмыгает ящерка…

* * *

Настя стоит в дверях и смотрит, как у стола хлопочет высокая сухая старуха, не видящая ее в упор. Изба не в пример материнской богата, да это и избой назвать трудно — вилла, особняк. Много комнат, высокие потолки, в ближней виднеется белая с золотым мебель, хромом сверкает аппаратура, телевизор — косая сажень в плечах… Настя наконец решается, делает шаг вперед:

— Здравствуйте, Катерина Степановна! Как живете?

Старуха разворачивается, словно солдат на плацу:

— Так и живем: сами в гости не ходим и к себе не зовем!

— Да ведь это я, Катерина Степановна…

— А это — я, так и что с того?

Настя, шагнувшая было вперед, пятится, берется за ручку двери… В комнате слышно шевеление, оттуда тихо, в толстых белых носках, выходит крепкий старик — ниже старухи на голову. Что–то прячет за спиной.

— На–астя! — говорит он как бы радостно, — А что ж у нас, и ворота не заперты?..

— Петровна меня впустила, Никита Прокопьич, — оправдывается Настя, — бежала от вас, будто привидение увидела, дверь захлопнуть позабыла…

Старик с веселым изумлением, вскинув мохнатые брови, смотрит на старуху. Та поясняет:

— Шляется, шляется Петровна–то, будто от простой поры, я уж ей напомнила, что дома дети не кормлены…

— Ага, — говорит старик, удовлетворенный объяснением, — Ну. проходи, Настасья Егоровна, да на старуху не обижайся, трудно тебя признать. Да и времена–то нынче, — говорит с наслаждением, — раз–бой–ныя!

И пропускает ее вперед себя в комнату. Сзади, за поясом джинсов (а дедушка в джинсах — и, видать, фирменных) у него торчит рукоятка пистолета, так он ее сверху свитером прикрывает…

— Не сюда, Настасья Егоровна, не сюда, — показывает дорогу, — ко мне в кабинет пожалуйте… Я теперь кабинетный… деятель…

* * *

Уральский лес, пустой и мертвый. Горы, словно городские развалины. Заброшенная шахта. Битые бутылки у входа в забой, рваные газеты. Шевеление на поверхности.

Буквально из–под земли возникает фигура мужчины. Он идет, пошатываясь. Лицо пыльное, в пыли — дорожки слёз. Вполне безумное лицо. Это Данила, старый знакомый. Он шепчет, будто разговаривает сам с собой. В чем–то себя убеждает. Выходит на край скалы и долго смотрит вниз, на поселок. Покачивается на краю. Из–под ног его осыпаются мелкие камушки.

* * *

— И в этом он вам не соврал, Настасья Егоровна, — сурово говорит Никита Прокопьич, прямо сидящий в мягком кожаном кресле. Настя, сгорбившись, сидит на тахте, руки висят между расставленных коленей. Не выдерживает, срывается:

— Никита Прокопьич, да что ж вы все меня как неродную — Настасья Егоровна да Настасья Егоровна! Столько лет меня знаешь, мог бы хотя бы ты Настей звать… Настенькой…

Делает вид, что плачет, но быстро смолкает под взглядом старика.

— Так вот я и говорю, Настя, — продолжает он. — Была ты Настя, Настя Демидова, моя ученица, а теперь ты Настасья Егоровна, и выучил я тебя не тому! Не тому! Но это дело твое. Что за свою тебя здесь не признают — так и не надейся, никому ты здесь не своя. Что уехала в Москву, в ней живешь и не пропала — это тебе не в укор, а вернулась зря. Каждому же не объяснишь, что это не блажь такая на тебя нашла — а блаженных–то не любят у нас…

Ты слушай, слушай, не отворачивайся! Тебе того мать родная не скажет, что я скажу. Так вот. Начинала ты, это он тебе правду сказал, хорошо. Вроде бы не умела с камнем обращаться — будто сослепу работала… Никогда я не понимал, как это у тебя получается — ящерка вроде бы неправильно сделана, все переломано да размазано, а поставишь в трех шагах — и как живая, зараза, сидит! Сейчас в траву юркнет! Постой, ты же мне объясняла, как это у тебя выходит…

— Слеза накатывала… — сквозь слезы улыбается Настя. — Так и резала, сквозь слезу.