Александр Етоев - Пещное действо
Жданов замедлил шаг — вроде в темноте что-то мелькнуло. Свет? Нет, померещилось.
— Вот и теперь со мной что-то похожее. Только пьесу другую играют. Капитан, а сам-то ты во все это веришь?
— Во что — во все?
— Во всю эту местную чертовщину? Тебе не кажется, что все это не на самом деле? Нигде же такого нет. Вот ты — ты полмира видел, везде был, а скажи, есть еще где такое? Ведь нет? Нет? Молчишь! Я так думаю: мы как дети, которым купили билет на елку. Смотрим, переживаем, верим во все. В то, что куклы — живые, звери и птицы — разговаривают, добро побеждает зло, дурак — он самый умный, а счастье — это когда тебе под конец выдают кулек с леденцами.
— Стоп! — Жданов остановился и поднял невидимую в темноте ладонь. — Стоим! Вижу свет!
— Я давно вижу.
— Раз видел, чего ж молчал?
Капитан помялся, поскреб щетину, потом сказал:
— Плохой он какой-то, мне не нравится. Как этот воздух от камня.
— Плохой — не плохой, нам выбирать не из чего. Какой есть. Всяко лучше, чем в жмурки играть. Пошли.
Идти пришлось с километр, не меньше, огибая ров по дуге. Световое пятно скорее напоминало блик, нарисованный на уснувшем облаке, или мертвую рыбу, отсвечивающую фосфорной чешуей. Холодное, безжизненное — плохое, как сказал Капитан. Оно не удалялось, не становилось ближе, а зацепившись на небольшой высоте, терпеливо поджидало гостей.
Но вот к этому свету добавился еще один — новый. Белая слюдяная сыпь на масляной полосе рва.
— Окно, я так и думал — там…— Жданов обернулся, хотел что-то добавить и замер с полураскрытым ртом.
Впервые за долгие часы слепоты, которыми их наградила ночь, он увидел лицо Капитана.
Жданов его не узнал. Это была даже не маска, это было что-то вывернутое изнанкой к нему, лицо навыворот, все в белой слюдяной сыпи — мертвая рыба, отсвечивающая фосфорной чешуей.
— Ты кто? — спросил Жданов это лицо, но лицо молчало. Непонятно было, видело оно Жданова или нет: вместо глаз чернели выдавленные в мягком воске ямы. В них проваливался его вопрос, и неизвестно было, когда он с эхом выберется обратно.
Жданов медленно-медленно, не видя куда идет, стал отступать назад.
Потерявший лицо Капитан качнулся, пошел на Жданова — плавно, нехотя, как во сне. И все в нем было как мертвое, только руки оставались живые. Одна сжимала серый конус бумаги, острые пальцы другой бережно, как-то по-детски охраняли его открытый широкий край.
Жданов понял, что у Капитана в руке. Трудно было не догадаться. «Счастье — это когда тебе под конец выдают кулек с леденцами» — он же сам придумал эти слова. Или не он? Кто-то другой сказал их тогда за него? Другой, которого он не знал, — невидимый режиссер всего этого безумного карнавала?
Жданов пятился. Капитан, баюкая на руках бумажную птицу-счастье, шел на него. Жданов сделал шаг в сторону. Капитан шел не сворачивая. Жданов сделал еще шаг. Капитан продолжал идти. Жданова для него не существовало. Вот ноги его плавно сошли с откоса, ступни коснулись воды, и он спокойно, как водомерка, поскользил к противоположному берегу.
Тут Жданова наконец прорвало. Смотреть на все это было скучно и тошно. Жалкий, пошлый спектакль, заигранный дальше некуда за две тысячи лет, прошедших с его премьеры. А он-то вдруг посчитал, что режиссер — гений. Гений? Ничтожество он, штукарь говенный! Жданов вспомнил ходячий лозунг из прошлого: «Осторожно: пошлость!» Вот именно — осторожно.
Капитан уже добрался до середины рва. Берег на другой стороне был выше — из воды, в том месте, откуда начиналась световая дорожка, вели наверх узкие каменные ступени. Лестница кончалась площадкой. Часть ее занимал механизм подъемника — кожухи двух лебедок и что-то большое, круглое, напоминающее тележное колесо. Сам мост, притянутый цепями к стене, сливался с каменной кладкой. Еще здесь стояла маленькая, раздувшаяся, на кривых ножках, похожая на лягушку пушечка. Один бок ее был освещен, и к боку кругленькими бочками приткнулись горошины-ядра.
Жданов набрал в рот воздуха, какой был, и громко выпустил его из себя:
— Стой! Куда?! Капитан! Да остановись, ты, придурок.
Фигура на воде вздрогнула, неловко замахала руками. Лицо ее сделало поворот, по лицу — привычному, такому знакомому, с траурным венчиком возле век и какой-то жалкой, детской, вечно виноватой улыбкой — побежали рябые тени. Ров снова стал рвом, тело — телом. Хождение по водам кончилось. Без всплеска, без кругов по воде Капитан провалился вниз.
Жданов зачем-то стал шарить глазами по сторонам — ища спасательный круг, потом опомнился и бестолково, не в лад начал стаскивать с себя шаровары.
И тут тишина взорвалась. Ров наполнился звуками. Вскипающие буруны рассекали смолу воды, и какие-то продолговатые тени торпедами торопились к цели. Цель была видна ясно. Сначала рука со сложенными лодочкой пальцами, потом голова и плечи — Капитан вынырнул на поверхность и, загребая правой, поплыл к гранитным ступеням.
Жданов все никак не мог справиться с шароварами. Одна нога уже готова была лететь на помощь, другая запуталась в складках — в матерчатом восточном силке — и чем больше он ее дергал, чем больше сыпал проклятий, тем безнадежней она оплеталась коварной смирительной пеленой.
Все это сильно напоминало заговор, но Жданов в заговоры не верил.
Тем временем трагедия на воде стремительно шла к развязке. Спасти могло только чудо. Капитан делал резкие короткие взмахи, но берег не приближался. Казалось, сама вода — вязкая смоляная патока — смеется над простодушным пловцом. Зато она откровенно играла на руку тем стремительным тварям, которые здесь были хозяева.
Чуда! Чуда! Жданов потерял равновесие и боком повалился на землю. Рука его схватилась за что-то шаткое, выпуклое, обтянутое сухой мешковиной. Мешок с черепами! Не понимая зачем, он выдернул из мешка завязку — рука нащупала круглую лобовину черепа, пальцы, провалившись в глазницы, кольцом сжались на переносице.
Он привстал на коленях, замахнулся в бессильной ярости и что есть силы швырнул череп в воду. Потом еще один, и еще. Как сумасшедший, он бросал черепа в ров. Отчаянно, без всякой надежды, как будто эта мертвая костяная армия могла помочь Капитану.
Черепа, словно бутоны нераскрывшихся лилий, череп за черепом, за цветком цветок, тихо, неумолимо тихо, в открытую, не таясь, шли в атаку по мертвой воде.
Наступал их последний бой.
Бой страшный — так всегда бывает, когда смерть, помноженная на смерть, встречается с другой смертью и бьется с ней смертным боем. Без крови, без пленных, без раненых, без хвастливых радиосводок. С холодным равнодушием Вечности на прекрасных выпуклых лбах.
Без генералов, без рядовых — все равны, все — белая кость, все — пустые немигающие глазницы, в которых заночевало время.
Мертвые спасали живых.
Поначалу ничего не менялось. Остроносые хищники как шли наперехват человеку, так и продолжали идти. Но вдруг одна из торпед сделала разворот и, не сбавляя скорости, устремилась к передовому отряду.
За ней развернулась другая, третья — и вот уже вся эскадра, перекраивая на ходу строй, кинулась в лобовую атаку.
Затрещала белая кость, черепа лопались и взрывались, летела костяная мука.
Туши механических крокодилов наваливались на белые поплавки, коверкали их, топили, визжали пилы зубов, гребные винты на подхвостьях лупили воздух и воду, ров превратился в ад.
Бой кончился как и начался — тишиной. Жданов, как расстроенный механизм, тянул руку к пустому мешку, выхватывал из него пустоту и швырял пустотой по призракам. Лицо его было похоже на череп — с ввалившимися глазами, с голодным оскалом рта, с темными ложбинами на висках. И не было рядом друга, который похлопал бы его по плечу и сказал: «Хватит, мы победили».
Капитан, снимая с глаз липкую холодную пелену, стоял на мокром граните. Он так ни разу и не оглянулся, так и не понял, на какой источенной проволоке висел все эти минуты.
Уши залепило водой — когда глухота отпустила, ров был уже пустыней. О битве напоминали лишь мучное золотистое крошево да масляные разводы на полинялой коже воды.
Он дошел до лягушки-пушечки, осторожно тронул ногой крайнее из игрушечных ядер. Потом посмотрел на белый призрак окна с впечатанной в него кладбищенской крестовиной.
Голова закружилась. Оконный крест сорвался с белого полотна и вороном полетел вниз.
Капитан пригнулся, прикрывая руками голову, потом отнял руки, пробуя стряхнуть с себя усталую дурь. Посмотрел вверх. Верха не было. Ни верха, ни Великой Цепешевой стены, ни рва за спиной
— ничего. Все съела тьма: и свет, который во тьме светит, и Жданова, и его самого — оставив лишь ночь и слова, которые пристали к губам: «Как капли дождя высыхают… так и дни мои исчезают уже…»
Капель не было, зачем он придумал капли?
— …Помню, в Эдессе. Какие там были птичьи рынки! Ах какие! Вот у тебя тоже лицо птичье — ты кого больше любишь? Канареек? Скворчиков? Я — голубей. По мне — лучше голубка птицы нету. Голубок, он свой, он родной, гу-гу-гу-гу
