Родион Вереск - Под ватным одеялом
— Ты же не ела ничего с утра! Хочешь, я тебе яйцо вкрутую дам? Вале пока все равно нельзя.
Я представлял себе, что ты лежишь где-то под толстым ватным одеялом. Ты ведь мерзлячка, и стоит наступить зиме, как в твоей квартире наглухо затыкаются окна, в комнате включается радиатор, и улица исчезает за запотевшими стеклами. Так мы прожили с тобой всю прошлую зиму. Ты просыпалась, смотрела, зевая, на потрескавшийся подоконник и говорила:
“Надо летом поставить стеклопакеты”
У тебя были растрепанные крашеные волосы. Я каждый день натыкался глазами на коробку с краской цвета красного дерева, когда открывал дверцу шкафчика в ванной комнате, чтобы достать оттуда бритву. Ты совала ноги в леопардовые тапки, надевала халат прямо сверху на ночнушку и говорила:
“Толик, соберешь диван? Я пойду чай поставлю”.
Я складывал диван, купленный относительно недавно, где-то лет десять назад, когда Вовка окончательно потерял надежду починить тот старый, на котором прошла ваша первая брачная ночь. У этого все бы ничего, но колесики часто выскакивали из пазов, и приходилось снова его выкатывать, потом закатывать, потом складывать в комод еще теплое белье. С кухни в это время уже доносился запах жареной колбасы. Мне это напоминало детство. Выяснилось, что наши родители часто ели на завтрак жареную колбасу. В батареях журчала вода, и ты пугалась, думая, что они лопнут под натиском морозов. На балконе копошились то голуби, то снегири, и ты ворчала, что они снова все загадят, а ведь там банки с маринованными помидорами. Я смотрел, как ты тыкала ножом сворачивающуюся от жара колбасу и доставала из холодильника яйца, готовясь разбить их над сковородкой. Фыркал и отключался электрический чайник. Я брал две чашки, бросал в них по пакетику чая и заливал кипятком. Ты зевала и трясла сковородку, равномерно размазывая по ней шипящее яйцо вперемешку с колбасой. Мы садились за стол, накрытый светло-голубой клеенкой, и ты одергивала халат, прикрывая полные морщинистые груди, между которых маячила маленькая родинка. Жевала, запивала горячим чаем и говорила:
“В пятницу надо съездить к Вовке. Я не была у него уже почти две недели”.
Последние несколько лет Вовка почти постоянно находился то в больнице, то в санатории. У него часто болела спина. Ты была уверена, что все это из-за работы: последние годы он был пожарным. Учиться нигде так и не учился, а из метро давно еще вылетел за то, что поезд куда-то не туда направил и чудом авария не случилась. Ну, а потом ему кто-то по доброте посоветовал ехать работать подальше в область — там, мол, квартиру быстрее дадут. И он, шалопай, поехал. Устроился пожарным — его сразу взяли, с таким-то бычьим здоровьем. Ты, конечно, противилась — тебе ни в какую не хотелось уезжать из Москвы за 80 километров, чтобы два раза в месяц возвращаться за продуктами и тряпками. Но тут еще Вовкины родители, которые потеряли всякую надежду сделать, как они говорили, из сына человека. Это они убедили Вовку в том, что в Подмосковье будет лучше, да и не так это далеко, как кажется. После Генки это было твое второе большое поражение. А Вовка, казалось, наоборот, расцвел. Тушил свои пожары — то сарай какой-нибудь загорится, то свалка, то лес кто-нибудь подожжет. Однажды, правда, ему пришлось тушить школу. Пожар начался, когда шли уроки. А здание было старое, деревянное. Задымилась лестница, начали рушиться перекрытия…
На следующий день ты просматривала газету, где на первой полосе красовалась фотография: Вовка несет на руках двоих детей, а сзади из окон выбиваются языки пламени. Дали премию и медаль. Вы купили “Москвич” с бархатистыми сиденьями и большой пепельницей. А потом ты удачно провернула одно дело, и вы присмотрели дом с участком во Владимирской области, недалеко от твоего родного городка… Как же он называется-то? Забыл.
— Довел он ее до ручки. Сынок…
Твои сестры сидели на кушетке, по-женски закинув ноги на ноги.
— Эля, дело не только в нем.
— А в ком еще? В нем прежде всего!
— Она в последнее время вообще чувствовала себя не очень. И этот ее… Владимир, я так поняла, повод давал.
Какой это, интересно, я повод давал? Что ты там могла заподозрить?
— Да глупости это все!
— Не знаю… Где он тогда?!
— Врачи говорили, вчера вроде был…
Пауза. Искрение лампы под потолком. Хлопанье двери где-то по соседству. Рябь линолеумной елочки.
— Помнишь, как отец в детстве звал тебя Элька-Карамелька?
— А Валька ревновала. Всю жизнь ревновала меня к отцу! Нин, ну вот ты мне скажи, я что, виновата, что родилась позже ее?
— Да ладно уж тебе, сейчас-то чего вспоминать?
— Да вот я-то как раз не вспоминаю. А она при каждом удобном случае мне это говорит. И отца ни вот что не ставила.
— А он-то, можно подумать, ее ставил… Разве только в угол ставил.
Нина легонько усмехнулась. Как-то очень осторожно, как будто одергивала себя: мол, не до смеха сейчас. Я уже почти час сидел где-то напротив них, чуть-чуть наискосок, рядом с заплаканным стариком примерно моего возраста. У него явно кто-то умирал, и я чувствовал, что мне тоже полагается плакать, — как и ему, как и твоим сестрам, но глаза у меня были суше кактусов, что стояли у тебя на подоконниках. Я думал о том, на что подписался, решив в тот день помочь тебе донести до подъезда пакеты с мясом. Вот я похоронил первую жену, теперь теряю вторую, не успев толком обрести. Что же дальше — так и умирать в своей трехкомнатной квартире? Где именно? В зале перед телевизором? На кухне с закопченной сковородкой в руках? В ванной, поскользнувшись на мокром полу и ударившись башкой о раковину? Или в доме престарелых, куда меня заботливо определят собственные дети и будут исправно платить, навещать два раза в месяц, как ты навещала доживающего Вовку?
Эля достала косметичку с зеркалом и начала промакивать салфеткой влажные глаза. Очевидно, от слез у нее размазалась тушь. “Вот, сейчас она возьмет помаду и начнет подводить губы”, — подумал я, и спустя буквально несколько секунд у Эли появилась в руке помада, и она, округлив губы, начала мазать их. От этого они становились темно-бордовыми и как раз подходили к ее большой дамской сумке.
Нина сидела, обхватив ладонью подбородок. Она уделяла меньше внимания своей внешности, но выглядела при этом лучше сестры. Интересно, почему ее назвали Ниной? Иногда бывает, что имя так идеально подходит к человеку, будто придумано специально для него. Тихая, незаносчивая, неглупая. Нина, одним словом.
— А как я за ним ходила, за сынком ее, когда он еще мелкий-то был? — Эля отложила зеркальце и застыла с помадой в руке. — Еще фотография даже есть: я пишу сочинение, и он на коленях у меня сидит.
— Я чего-то не помню такого…
— Конечно, ты не помнишь! Ты к тому времени уже уехала, а я еще дома жила. А Валя с Вовкой на заработках как раз были. Вот мы и жили вчетвером: я, он и родители. Мать ему кофты вязала…
— Да и я вязала…
— Вот и довязались…
— Ладно, Эль, че теперь говорить? Что сделано — то сделано. Главное, чтобы он теперь раньше времени ее на тот свет не отправил.
Эля тяжело вздохнула.
— Это ведь как надо избаловать человека, чтобы он стал такой сволочью... Ладно, поди, не отправит. Мужик-то ей на что — может, защитит?
Защитит… Если только вовремя вооружиться кочергой или охотничьим ружьем — тогда я бы сам его подстрелил. Потом, когда время придет.
17
В кино меня всегда смешили и даже раздражали постельные сцены. Ну, хорошо: зеленоватый свет падает на их тела. Они лежат в обнимку, отходя от только что свершившейся оргии. Она сонно дышит ему в плечо, и ее волосы рассыпаются по измятой подушке. И вот они лежат и обсуждают: куда лучше поехать летом в отпуск.
А теперь как на самом деле. Жутко хочется спать, потому что позади — целый день, неважно, проведенный в разъездах или на скрипучем кресле перед телевизором. Я кладу ладонь на твою полную морщинистую грудь, потом целую тебя в губы, понимая, что ничего лучше нам в жизни уже не осталось. У тебя короткие, свалявшиеся волосы, которые сыплются и сыплются на простыню и подушку. И ночнушку ты снимать не хочешь, потому что холодно, потому что за окном февраль — месяц, в котором никогда не бывает спокойно.
Я часто говорил себе и до сих пор говорю: вот у меня есть трехкомнатная квартира на втором этаже, участок 6 соток с синей дощатой будкой, “Жигуль”, вот уже несколько лет как считай не на ходу, двое детей, внучка… У тебя — двухкомнатная квартира в форме буквы “Г” на пятом этаже, которую круглые сутки атакуют ненасытные голуби. Ты, правда, жалуешься на то, что тебе никак не удается ее приватизировать, потому что если начать этим заниматься, то выяснится, что в свое время она досталась вам с Вовкой не совсем по правилам. Но вообще, сейчас уже никто не станет выкидывать на улицу пенсионерку, которой больше некуда податься, а после тебя будь что будет… Еще у тебя куча сестер, человек, которого ты называешь своим сыном… “Москвич” ты продала три месяца назад. Да, ну, конечно, пара-тройка сберкнижек, чтобы как-то обеспечить старость. Вот с таким грузом мы и подошли друг к другу и вцепились друг в друга, потому что больше идти некуда.
