Анна Ривелотэ - Арысь-поле (сборник)
Иногда он думал, что было бы, откажись он от Зайки и саквояжа с деньгами. Растил бы прежнюю Малесту как родную или мучился бы сомнениями и в конце концов возненавидел? Но мысли эти скоро гнал прочь. Ну как это — отказался бы от Зайки?! От своей красавицы дочки, которой повезет однажды в жизни так, как еще не везло им с Гольдой.
Гольда Паттерсон день за днем выходила из дома и кружила все теми же улочками. Шла и шла, будто голодная собака за струйкой запаха жаркого, изнемогая от близости недосягаемой цели. Пока однажды не остановилась как вкопанная. На нее будто снизошло просветление. Как если бы в мутное от копоти и грязи стекло плеснули чистой водой и мир за окном просиял красками. Все, что ей нужно было сделать, — это подкупить больничного архивариуса, чтобы получить доступ к документам тринадцатилетней давности. На этом ее поиск навсегда был бы окончен. И как только это не пришло ей в голову сразу?.. Видать, и вправду горе помрачило ее рассудок.
Понемногу Гольда приходила в себя. Перестала патрулировать улицы, привела в порядок дом, даже улыбалась мужу. Захотела работать: стала брать заказы на пошив одежды. Сначала их было не много, но шила она аккуратно и дешево. Лед неприязни постепенно таял вокруг Гольды, и вскоре к ней даже стали приводить детей, с которыми она вела себя ласково и ничуть не тревожно, часто шутила. Том был счастлив. Он уже предвкушал тот день, когда с окончательно выздоровевшей женой отправится к матери, чтобы забрать назад Зайку, ставшую тихим, застенчивым подростком.
Но у Гольды другое было на уме. Тайком она все пересчитывала накопленные деньги и однажды рискнула отправиться в больницу, где когда-то произвела на свет с Божьей и врачебной помощью свою единственную дочь.
Сестра Таланта, заведовавшая архивом больницы, молча убрала кошелек в ящик стола и жестом приказала Гольде следовать за ней.
Раскрыв протянутую монахиней папку, Гольда ахнула. Так вот где следовало ей искать свою девочку — в доме советника Нюквиста.
Так далеко от дома Гольда еще не заходила. Особняк Нюквистов стоял в богатом квартале у озера. Точнее, это был не квартал, а целое поселение на городской окраине, где зимой необозримые лужайки и корты превращались в снежную пустыню, а вишневые сады, над которыми граяли полчища ворон, вид имели жуткий и одичалый. Издалека дом казался нежилым. Гольда долго шла вдоль невысокой, но плотной живой изгороди. Дошла до угла и повернула на узкую тропинку, отделяющую владения Нюквистов от участка соседей. Чем ближе подходила она к заднему двору, тем глубже втягивала голову в плечи и в конце концов пригнулась, затрусила с остановками, как охотящаяся лисица.
На заднем дворе между опорами свернутого летнего шатра был натянут гамак, и в гамаке, завернувшись в длинную шубу, лежала ее малышка Малеста. Из-под круглой шапочки, сшитой по тогдашней моде (с ушками наподобие леопардовых) свисали темные пушистые косы. Щуря золотые глазки на зимнем солнце, девочка неспешно объедала навешенные на шею бусы из мороженой клюквы. Она была в той самой поре, когда в Нейланде девушек отлучают от материнской груди, в нежном расцвете четырнадцати лет. Война Алой и Белой роз шла на ее щеках, и Гольде почудилось, будто до ее ноздрей долетает исходящий от Малесты превосходный и тонкий кокосовый запах.
Ноги Гольды подкосились, кончики грудей полыхнули тысячами осиных жал. Она протянула к девочке руки, силясь позвать, но не смогла издать ни звука. В этот момент отворилась дверь и на заднем крыльце показалась служанка.
— Фрекен Фликке, вас матушка зовет!
Гольда видела, как девочка лениво и ловко выпрыгнула из гамака, потянулась и направилась в дом. Под шерстяной накидкой Гольды струилось по животу молоко; сперва теплое, оно быстро остывало, скатывалось в мягкие ледышки. Гольда высоко, по-звериному, закричала, наконец, и погрузила в него обе руки. Руки будто плавились в китовом жире, молоко заливало ее целиком, тугое, белое молоко всей ее жизни. Последнее, о чем подумала Гольда, перед тем как лишиться чувств, — это о том, что так и останется стоять за изгородью на всю долгую нейландскую зиму, превратившись в статую из белого льда.
* * *Хотелось бы написать теперь: там ее и нашли, но это не было бы правдой. Никто и никогда больше не видел Гольду Паттерсон. Говорили, будто с накопленными деньгами она тайком отправилась в Виланд, чтобы найти покой и отраду в тамошней erma lorda. Никому, конечно, и в голову не пришло, что золото, с которым якобы бежала фру Паттерсон, и золото, которое, прежде чем удавиться на собственном поясе, пожертвовала на храм сестра Таланта, было одно и то же золото.
Том не верил этому, а чему верить, не знал. Он и не пытался искать жену, просто терпеливо ждал, ведь она всегда приходила домой. Пробовал бродить ее прежними привычными тропами — и так же, как она сама, скоро шел назад, боясь, что пропустит ее возвращение. Погруженный в отсутствие Гольды, Том казался еще более немым, чем был от рождения. Но нет худа без добра: отныне Зайка снова могла жить с ним.
Теперь Том любил в дочери сразу все, что раньше любил по отдельности: ее, себя, Гольду, их общее будущее, которое никогда не наступит, их общее прошлое, которое так и не состоялось. Все эти любови были прошиты чувством утраты, как листы книги — суровой нитью, и порой ему мнилось, что он — лишь сухоцвет, заложенный между страницами. Тогда он должен был бросаться к Зайке, чтобы обнять ее, как раньше обнимал Гольду, со спины, писать пальцем на ее ладонях, дышать ее волосами. Зайка распаляла в нем горе, это правда, но только она и давала облегчение.
В городе о Гольде скоро забыли, появилась новая тема для пересудов. За зиму в разных районах были обнаружены убитыми несколько сотрудников комиссариата. Причем убиты они были не человеком: их загрызли дикие звери. Какие именно, судебные медики определить не могли. Горожане не знали, бояться или смеяться, потому что ранее дикие звери никогда не выделяли своих жертв по профессиональному признаку, если не брать в расчет егерей и цирковых укротителей. В трех случаях из четырех следы были уничтожены снегопадом, а рядом с четвертой жертвой удалось найти несколько сносных отпечатков лап. Следы в целом были похожи на лисьи, только оставил их зверь примерно втрое крупнее лисы.
Шуму добавляло то, что такие же следы обнаружились в поселке над озером, где пока никого не убили. Среди владельцев особняков, понятное дело, никто не служил в комиссариате, но почувствовали они себя неуютно, особенно советник Нюквист с супругой. У их дома цепочки лисьих следов появлялись неоднократно, причем возникали на снежной целине ниоткуда, так, словно животное бесшумно опускалось с неба.
Постепенно поползли слухи о том, что в Нейланд из диких славянских земель забрел зверь Арысь-поле, неприкаянная тварь, ищущая по свету своего младенца. Но граждане с фантазией, бывает, от скуки и не такое плетут. Даже Арысь-поле вряд ли догадалась бы начать осуществление мести за детеныша с истребления людей из комиссариата.
Пятому убийству нашелся свидетель. В участке он рассказал:
— Шел рано утром от подруги, сильно хотел спать. Думал, показалось. Ваш сотрудник, надо полагать, мертвый уже, лежал вот эдак, распластавшись. Шинель красная, кровища красная, и рядом это существо прильнуло, вроде баба в накидке его целует. А потом ка-ак прыгнет, твою мать, я чуть в штаны не наложил. Но не человек, нет, не знаю. Ноги шерстяные были, да, видел, как разогнулись. Лиса?.. Хрен знает, нет, не лиса. Хвоста не было. Да бросьте вы, какой фоторобот, я ноги в руки и бежать.
Ася Нюквист никогда не считала себя слабонервной. Как ей казалось, она неплохо стреляла, а в юности ей пару раз даже доводилось собственноручно резать кур к ужину. Поэтому бессонными ночами, истекая горячим потом, она лишь поглядывала на пузырек прописанных доктором успокоительных пилюль. «Еще не настолько худо дело, — думала она, — чтобы принимать лекарства. Как может маленькая белая пилюля заставить стихнуть ветер за окном? Свист и вой голых веток, царапающих ставни? А может, это не ветки вовсе, а шалый зверь Арысь-поле скребется, просит ночлега? Не отгонит его лекарство, не смирит, не успокоит».
Фру Нюквист никому бы под пытками не призналась, что именно зверь лишил ее сна, но слишком велика была тревога за Фликке. Девочка с обычной своей беспечностью в одиночестве совершала долгие прогулки вдоль озера, пешком выходила в город за открытками, лентами и свежими комиксами. Словно не видала своими глазами лисьих следов на лужайке, появлявшихся ниоткуда и уходивших в никуда. Перед одной из таких прогулок Ася торопливо отозвала дочь в свою спальню и сообщила, что насыпала заговоренной соли во все карманы ее шуб, пальто и накидок, и если Фликке, не дай бог, что-то такое покажется, она должна без промедления бросить горсть в это что-то и бежать без оглядки. Ася морально подготовила себя к тому, что девочка рассмеется ей в лицо, но Фликке только рассеянно кивнула, приложилась губами к сухой материнской руке и вышла вон.
