Алексей Федотов - Сломанный мир
— А ты не была виновата?
— Нет, но зато второй муж мне верил как себе, даже больше, а я ему изменяла. Он узнал и умер от инфаркта – не выдержало влюбленное сердечко: так больно узнавать гадости о тех, кто для тебя дороже жизни!
— А ты была для него дороже жизни?
— О да, мой мальчик, и не только для него! Помню одного дурачка, который мне звонил пьяный, сказал, что стоит сейчас на мосту и прыгнет в воду, если я не отвечу ему взаимностью…
— А ты?
— Сказала: прыгай, идиот!
— А он?
— Прыгнул, конечно.
— И?
— В воду не попал, сломал ноги, да неудачно. Сейчас на инвалидной коляске побирается, да ты видел его, наверное, на центральной площади. Я ему иногда портвейн покупаю «три семерки», его еще «топорики» называют. Он сейчас любит его – жуть: представляешь, больше, чем меня! А ты сам‑то, наверное, тоже потом будешь его больше, чем меня любить?
— Я ничего не буду любить больше, чем тебя, тем более…
— Многие так говорили. Поживем – увидим. А сейчас иди к своей Даше, мальчик. И да: купи «Кама–сутру» — потренируйся на ней, не мне же тратить время на твое обучение!
И заместитель министра звонко рассмеялась глядя на то, как весь пунцовый от стыда и гнева Петр пулей выскочил из ее кабинета.
Она выпила еще немного коньяка, закурила еще одну сигарету и открыла рукопись книги Семена Ивановича:
Он не уйдет от тебя, как не пытался бы бежать,
Он думает, что жив, но он уже мертв;
Он еще мнит себя свободным, но он твоя добыча;
О, насколько лучше было бы ему умереть!
— Ну почему же? – усмехнулась Эльза Рудольфовна и забычковала сигарету о свой безумно дорогой рабочий стол. – Интересно, переделал ли он про единорога?
Сквозь темное марево из‑за горизонта
Появляется Единорог.
Он символ нового мира.
— Хрена с два! – покачала головой первый заместитель министра. – Единорог был символом совсем не этого мира, мира злых и страшных, но в чем‑то величественных сказок, исчезнувших в туманной дымке прошлого. Все‑таки Сема был прав: символ этого мерзкого мира, в котором мы живем именно Бобровыхухоль, как не противно это признать! Придется печатать его книгу в авторской редакции!
Творческая интеллигенция
В сравнительно небольшом кабинете Семена Ивановича было полно народа: и признанные (по крайней мере, сами собой) литераторы, и те, кто еще только судорожно искал этого самого признания. Атмосфера была самой что ни на есть демократичной: кто‑то курил, стряхивая пепел прямо на ковер, который, казалось, именно из этого пепла и был изготовлен; кто‑то распивал водочку, имея закуску, из расчета одно яблоко–китайка на бутылку, кто‑то спорил, кто‑то декламировал стихи. Наверное, никто кроме Семена Ивановича не выдержал бы присутствие стольких людей, да еще таких неспокойных на пространстве двадцати квадратных метров, а он не только преспокойно терпел, но, казалось, даже и не замечал ничего вокруг, усердно сочиняя письмо губернатору – Сергею Ильичу Кротову.
Написав, Семен Иванович постучал ложкой по стакану, из которого пил сладкий чай, которым имел обыкновение запивать водку. Стук означал, что требуется тишина. Все замолчали. Оглядев собравшихся, предводитель писательства огласил текст своего письма: «Многолюбезнейший Сергей Ильич! Вы как луч света в темном царстве порока и бездуховности, в котором нет места пониманию искренних и глубочайших порывов души человеческой. Лишь на Вас мы упование наше возлагаем. Вот уже многие годы организация наша, включающая в себя лучших творческих людей города этого, издает сборник объединенный, выпуск коего чистейшие движения душ творцов пространства словесного до широких масс народных доводит. Однако, мир этот многоскорбный, все лучшее, что есть в жизни человеческой губящий, и здесь наше делание доброе погубить пытается. И мелочь ведь какая: каких‑то ста тысяч рублей не хватает нам на издание благого сборника сего! – тут Семен Иванович прервался и хитро подмигнул собравшимся: – На самом деле восьмидесяти, но нужно же еще двадцатку на пропой накинуть! – и продолжил читать: – Не откажите, милостивый благодетель наш Сергей Ильич, в маленькой просьбе сей, Вам как меценату и человеку душу широчайшей вполне понятной».
Все зааплодировали, а поэтесса Фофанова, экстравагантная дама лет шестидесяти, давно и безнадежно влюбленная в губернатора, вдруг вскочила на стол, опрокинув при этом стакан с недопитым чаем прямо на документы, и продекламировала:
Наш прекрасный губернатор,
Лучше, чем любой сенатор,
Даже главный депутат
С ним сравниться был бы рад.
Нет на свете мне дороже
Губернатора Сережи,
До чего же он хорош:
На министра он похож!
Наш Сережа всем пример –
Может быть он и премьер!
Нету лучше претендента
Для поста и Президента!
После этого она умоляюще посмотрела на Семена Ивановича:
— Семик, можно я к нему схожу! Он мне ни за что не откажет!
— Таки не только откажет, но и всю организацию нашу прикроет! – премерзким голосом отозвался откуда‑то из угла литератор Ехиднов.
— Успокойся, Зоя, – строго сказал предводитель литераторов, – не нужно этого делать! И так нам из‑за тебя попадало уже не раз!
— О, как тяжки муки любви! – вздохнула Зоя Фофанова. Но тут же оживилась: – Но ничего! Я напишу роман! Мне нужно только для начала съездить в то село Карачаево, где шестьдесят два года назад родился мальчик – совсем обычный тогда, ничто не предвещало, что ему суждено стать губернатором. Но в этом селе все и началось – история любви, которая больше жизни, важнее всего на свете. Ведь всего через два года в небольшом городке Большескотининске родилась девочка, судьба которой подарила ей тяжкое испытание – быть великой поэтессой. Видимо, фея, которая поцеловала ее при рождении, была не так уж добра! – Зоя всхлипнула и продолжила: – Но прошло время, и они встретились!
— Ни в коем случае не нужно писать такой роман! – единодушно закричали все присутствующие, которым от одной тирады и то тошно стало, а Семен Иванович, чтобы подтвердить, что это уже не шутки, согнал, наконец, Фофанову со стола, после чего та горько заплакала и сказала: «Поэта каждый может обидеть!»
После чего все опять начали разговаривать кто с кем.
— Александр Николаевич, – обратилась одна поэтесса к профессору университета, в свободное время также баловавшегося литературными пробами, – объясните мне попроще, что такое диалектика?
— Попроще… – задумался тот. – Ну вот смотрите: у меня есть любимая кошка. У нее необычный цвет шерсти. Я считаю, что это цвет серого золота, а моя жена считает, что поноса. Кто из нас прав? Она мыслит субъективно, потому что я не раз ей говорил, что эта кошка намного умнее и красивее ее; я мыслю субъективно, потому что эту кошку люблю. Вот как‑то так…
— Семен Иванович, – прорвалась к председателю писательской организации непризнанная пока знаменитость, – а как ваш новый сборник стихов? Правда ли, что вас хотели заставить кардинально изменить его концепцию?
— Хотели, – горестно кивнул тот с таким видом, как будто его заставляли совершить что‑то ужасное. – Представляете: Эльза Рудольфовна хотела, чтобы я вместо «Бобровыхухоль» писал «единорог»! Но ведь это в корне меняет концепцию того неповторимого по своему мира, который возникает в моей поэзии, нового, заметьте, не средневекового мира единорогов и грифонов, а нового мира, в котором царствует Бобровыхухоль, как символ красоты абсурда!
Все возмущенно зашумели: «Какой ужас! Подавлять лучшие творческие порывы!» Однако председатель вновь взял слово:
— Однако Эльза Рудольфовна образумилась. Она недавно мне позвонила и сказала, что поняла, что прав был я, а не она!
Все восхищенно зааплодировали, крича: «Вот что значит всепобеждающая сила искусства!»
У губернатора
Кабинет Сергея Ильича был достаточно большим – около ста пятидесяти квадратных метров, не то что у его предшественника, ютившегося на вдвое меньшей площади. Некоторые посетители терялись перед губернатором, но Эльза Рудольфовна в их число не входила.
— Сергей Ильич, здравствуйте, миленький, – промяукала она, заглянув в кабинет.
— Здравствуй, Эльза. Заходи, чего стоишь в дверях. Чем порадуешь?
— Своим присутствием: Вы же сказали, что для вас радость меня видеть…
— Это когда я напился и лез к тебе целоваться?
— Ну, и еще когда вы из‑за меня чуть не подрались с…
— Опустим эти подробности, ничего не хочу об этом знать!
— Как скажете, сэр!
— Не издевайся!
— Как можно?
— Ну ладно, – смягчился губернатор, – ты кому угодно голову закружишь. Мне тут епископ сказал, что ты какому‑то священнику голову закружила. Это правда?
— Священник – громко сказано. Так, попишко какой‑то непутевый.
— И что у вас с ним?
— Да ничего. Он от меня без ума, а я что могу поделать, если он такой дурак?
