Татьяна Апраксина - Жасмин и флердоранж
Он нужен только как проводник, связующее звено между тобой и городом, а больше — низачем, и пока постоянно отвечает на какие-то звонки, и когда демонстративно выключает телефон — с таким отчаянным видом, словно швырнул его вниз с колокольни, — остается инородным телом, чужаком, третьим лишним. Если в любой момент прогулки ушел бы, не предупредив — не о чем и жалеть; даже если не найдется такси или открытого кафе, где можно дождаться утра, все равно город кажется безопасным, уютным, гостеприимным. Не страшно было бы, а, может, и хорошо, к лучшему…
Все это было так недавно, думает Камила, лежа под пледом. Кувшин стоит рядом, у самого края постели, но холодное питье совершенно не привлекает. Комната еще не успела прогреться, а настроение такое же мокрое, серое, вязкое как тучи снаружи. Обогреватель включать не хочется, он сушит не только воздух, но и глаза, нос, горло, от него вечно кашляешь и ищешь капли для глаз.
Совсем недавно, вчера, рукой подать.
Да нет — семь лет не такой уж малый срок, наверное, особенно для этих внешних миров — политика, бизнес, производство, управление, Совет, корпорации… там, кажется, и семь секунд идут за семь столетий. Лихорадочная спешка, поверхностное скольжение, гонки. Там живет сестра, и, наверное, даже с удовольствием, ее молодой человек тоже доволен и счастлив, судя по голосу, которым он говорит о своем нынешнем.
Можно встать, добраться до стола, включить компьютер и сделать несколько запросов в сети — все узнать, все увидеть: что представляет из себя пресловутая «нормальная жена», откуда она родом, как выглядит. Можно — и не хочется, именно потому, что просто, доступно, не требует никаких усилий. Десяток нажатий на клавиши, и все получишь — портреты, досье, пресс-релизы. Противно, не хочется, не хотелось и знать; никогда, ни разу не интересовалась, не разыскивала сведения, не высматривала фамилию в заголовках новостей.
Катажина, наверное, не знала — да и не «наверное», а точно. Слишком уж бесхитростно и просто поделилась своими новостями и впечатлениями. Но легче от этого не делается. Что услышано, то услышано. Память не вымоешь, как уши или руки. Только теперь становится понятно, чем была глухая отгороженность от всего, что связано с этим человеком, его жизнью, делами и планами: ожиданием. Теперь пленка лопнула, герметичность нарушена, внутрь проник воздух… и оказался слишком холодным, иссушающим. Мерзкое ощущение открытости всем ветрам пройдет, конечно. Когда-нибудь — несомненно. Может быть, даже завтра. Но до этого момента еще нужно дожить.
— Ты переживешь, если я тебя завтра оставлю на целый день одного?
— О, нет! — хватается за голову Максим. — Я брошусь в море и морская пучина поглотит меня… а, собственно, за что?
— Мама хочет съездить со мной к нашим старым знакомым, но они там говорят только по-польски. Ты озвереешь.
Общество совершенно незнакомых и не имеющих с тобой общего языка людей — хороший способ испортить себе день; если есть альтернативы — лучше провести время как-нибудь иначе. Как угодно иначе. Но дело даже не в этом, а в совершенно неожиданном проявлении заботы со стороны супруги. Еще недели две отпуска — и это может войти в привычку. Корпорация упадет в обморок от изумления.
— Если дело только в моем комфорте…
— Да никто там меня не съест. Они милейшие люди… — Кейс все-таки смиряется с тем, что частая расческа не продерется через ее кудри. Расческа отправляется в мусорное ведро, провожающий ее взгляд исполнен благородного презрения. — И тебе целый день никто не будет портить жизнь.
— Ты и не умеешь портить жизнь.
— Я-а? — Любимая женщина возмущенно плюхается рядом, больно щиплет за бок, изображает другой рукой убийственно грозную кошачью лапу.
— Совершенно не умеешь. Ты, — уже полушутя, полувсеьез отвечает Максим, — можешь так тяпнуть или прижечь, что хочется немедленно умереть. Но ты говоришь правду, просто злобно и слегка преувеличиваешь. А жизнь портят совершенно не так. Это надо делать медленно, методично и вовсе не так искренне.
— Богатый опыт по этой части? — щурится Кейс.
— Скорее — наблюдений за процессом, — автоматически врет Максим. Врать, когда адресат лжи сидит верхом на твоих коленях, нос к носу, и внимательно смотрит в глаза, весьма непрактично — даже если делаешь это с привычной убедительностью.
— Знаешь… — едва слышно выдыхает адресат, — я думаю, это хорошая стратегия — всегда делать вид, что все замечательно. Я возьму ее на вооружение.
Только очень немногие люди умеют за пару мгновений из теплого, живого, хулигански царапающегося и щиплющегося существа превращаться в сугроб, да что там в сугроб, в сгусток ненасытного холода, поглощающий все тепло в радиусе километра. Это забавно только в ту долю секунды, в которую еще не понимаешь: это — всерьез. По-настоящему. Не привычная смена капризов, таких, сяких и этаких, противоположных друг другу, в течение минут, не раздражение утреннее, дневное и вечернее, каждое своего неповторимого оттенка — а серьезная обида.
И вполне обоснованная: невзаимность откровенности — оскорбительна.
Но совершенно невозможно же сказать. Выговорить. Произнести фразу, пристроить к ней другую, и так, слово за слово, раскопать то, что было надежно закопано несколько лет назад. Скотомогильник обеззаражен негашеной известью, огорожен колючкой и забыт. Зачем его трогать?..
И что делать с вытащенным наружу содержимым во всей его красе сибирскоязвенной?
— Ну, лучше так, чем делать вид, что все плохо… — И улыбнуться, пытаясь свести все к шутке, и получить такую оплеуху, что перед глазами темнеет. Это у нас называется пощечиной. А в боксе — кажется, кросс. Первенство в сверхлегком весе обеспечено…
После чего перевести на язык родных любимой супруге осин собственную реплику — и обалдеть. Потому что для нее это крайне оскорбительный намек на ее собственное отношение к окружающему, плюс отсылка к вчерашнему разговору… Господи, это что же у меня получилось?! Одной фразой разнести все, что построено за восемь месяцев, вот что. А объяснительные в духе «я-не-то-имел-в-виду» никогда ничего не исправляли. Они не способны нейтрализовать полученные ощущения.
«Oh I believe in yesterday…» — выдает внутренний плейер.
— Кейс… — но поздно. Вылетела вон, хлопнув дверью так, что штукатурка над косяком вибрирует.
Why she had to go I don't knowShe wouldn't say…
Хорошее начало дня, ничего не скажешь.
А уж как хороша дилемма — либо пытаться выдавить из себя что-нибудь жалостливое и душещипательное, либо оказаться в списке «идиотов и бревен» с пометкой «бревно особо подлое». Ну чем, черт возьми, я плох ей без нытья, драматических историй и трагических признаний? Да и до Рождества еще далеко, не время еще рассказывать о приключениях бедных-несчастных маленьких мальчиков, да и морда для Оливера Твиста у меня слишком откормленная.
Вот, спрашивается, на кой же черт… а, может быть, обидеться ответно — и не менее обоснованно: неужели так трудно понять, что мне совершенно не хочется и попросту противно пересказывать какие-то дурацкие эпизоды своей дурацкой биографии? Не хочется, неприятно, не нужно, не помогает. И из какого интереса, из какого принципа, из какого садизма нужно на этом настаивать — да еще и вот так, с хлопаньем дверями?.. Может быть, мне еще и периодически рыдать на плече? Без рыданий не гожусь?
«Не знаю как насчет рыданий, — говорит тот голос левого полушария, что регулярно звучит чужими интонациями, — а вот катать бессмысленные злобные истерики у тебя превосходно получается. Причем по сугубо внутренним поводам, никак не связанным с реальным положением дел. Врать никому в лицо не надо, а особенно — любимой жене, а особенно без повода. Но рыдать, ныть и трагически признаваться в том, что тебе в первом классе сосед по парте кнопку на стул подложил, и это оказалось непереносимым ужасом, тебя никто не просил. Это ты, милый друг, все сам из себя придумал. К чему бы это?»
Уйди, зараза, клюв оторву. И кнопок мне никто не подкладывал, между прочим.
Мы были дети основательные, неленивые — в родителей, в предков, — так что если уж что-то острое в стуле нужно, так можно и гвоздь вбить. А лучше не один.
Но это уже все можно додумать на ходу.
— Уйди, — говорит сидящий спиной к ступенькам веранды несчастный, замерзший средь теплого летнего полудня, маленький обиженный стог. — Уйди, видеть тебя не могу…
— Так. За неудовлетворительную формулировку ты мне уже синяк поставила. Этого вполне хватит. Меня теперь в самолет не впустят, примут за беглого преступника. Но, поверьте, сударыня, решительно ничего из услышанного вами я все-таки не говорил.
— Да-а? Я перед ним как дура наизнанку…
— А он, негодяй этакий, делает морду ящиком, — усмехается Максим, опускает руки на дрожащие под рубашкой острые плечи. Преодолевает вялое сопротивление «уйди-отстань-не-трогай»: не отстану, не уйду, ты же знаешь. — И врет как сивый мерин. И на сто пять процентов уверен в том, что в жалующемся виде будет выглядеть мерзко, тошнотворно и непристойно, как тухлая медуза. Доктор, простите идиота…
