Ирен Роздобудько - Пуговица

Мама привела Лику немного раньше. Девочка сидела на ковре и рисовала что-то на листке бумаги, приговаривая при этом что-то вроде «пля-пля». Лиза знала, что в переводе это означает — «писать». Лиза тихонько остановилась на пороге. Она смотрела на круглую пушистую головку с мягкими, как у птички, волосиками. Они топорщились во все стороны, обнажая тонкую шейку с темной ложбинкой посредине. Голова девочки наклонилась, и из-за пухлой щечки почти не был виден курносый носик. Длинные, как у куклы, ресницы были прелестны. Девочка сосредоточенно водила карандашом по бумаге и изредка вздыхала от напряжения. Лиза окликнула ее. Девочка мгновенно обернулась, и лицо ее расплылось в безмятежной улыбке. Лиза не могла для себя решить — хороша ли дочь? Черты лица слишком мелкие: крохотный нос, четко очерченный маленький ротик, зеленовато-голубые глаза… Высокий лоб, обрамленный рыжеватыми кудряшками, делал это лицо непропорционально большим.

С минуту они разглядывали друг друга. Наконец Лика наморщила лоб и пояснила: «Пля-пля!» Она «писала».

Лиза понимающе кивнула и прикрыла двери…

Я не мог дождаться начала занятий. Вдруг все стало казаться мелким и второстепенным — и поступление в институт, и мечты о славе…

Она так неожиданно уехала, раньше положенного срока, практически сбежала. Когда я узнал об этом, на меня навалилась пустота. Было такое ощущение, что я лишился какого-то важного органа. Я казался себе бабочкой-капустницей с оторванным крылом: трепыхался, пытаясь взлететь, но только смешно и тщетно барахтался в пыли. Неужели так будет всегда, в отчаянии думал я. Лес больше не привлекал меня. Я стал неинтересен своим приятелям и старался держаться от них подальше. Еле дождался конца срока и первым утренним автобусом отправился в райцентр, чтобы поскорее сесть в поезд.

Надеялся, что она позвонит мне (я оставил ей номер своего телефона, так как своего она не дала), и всю неделю до начала занятий тупо просидел дома. По ночам я смотрел на луну — такую круглую и ровную, как поверхность зеркала. Наблюдал, как она поднимается над верхушками деревьев и крышами домов, плывет по небу и медленно растворяется в серой пелене утра. Сколько таких лун пройдет по небу, пока мои надежды оправдаются? Ответа не было. Искать Лизу в институте я боялся.

…Когда она вошла в аудиторию и мельком равнодушно взглянула на меня, я понял, что больше ничего не будет. И когда она сказала, чтобы я не «брал дурного в голову», решил ждать. Ждать, сколько понадобится. Я знал, что это будет нелегко. Но интуитивно понимал: торопиться нельзя.

Сначала мне даже нравилось культивировать в себе страдания «юного Вертера». В конце концов, я был романтичным, увлекался Блоком и ничего не имел против того, чтобы в моей жизни появилась Прекрасная Дама. И не мифический собирательный образ, а вот такая — реальная и достижимая. На несколько недель мне хватило возбуждающих воспоминаний о ее достижимости. Я только то и делал, что восстанавливал в памяти каждую минуту той ночи и ловил себя на мысли, что делаю это как… киномонтажер, а не как любовник. Мне важно было восстановить пленку, но не ощущения. Вот когда я восстановлю ее с точностью до секунды и надежно зафиксирую в своем воображении — тогда, рассуждал я, предамся чувственному восприятию. Очевидно, уже тогда во мне проснулся тот, кто, по словам Блока, «отнимает запах у цветка»… Я даже злился на себя, когда, восстанавливая очередной обрывок (вот молния прорезает небо и в ее вспышке возникает бронзовый изгиб бедра!), покрывался испариной и упускал нить воспоминаний. Приходилось прокручивать все заново.

Я просыпался совершенно разбитым, нехотя завтракал и брел в институт без всякого энтузиазма.

— Ты ведь так мечтал об этом институте! Чего тебе не хватает? — не выдержала однажды мама. — Вспомни, скольких усилий стоило тебе поступление! К тому же, если ты будешь нормально учиться, у отца будет больше оснований договориться насчет освобождения от службы в армии.

Услышав последнюю реплику, отец недовольно фыркнул, мать переключилась на него:

— Да, да! И не нужно фыркать — у нас единственный сын! Вспомни, что случилось с Верочкиным мальчиком! Дениска пойдет в армию только через мой труп!

Они принялись спорить, и я выскользнул из квартиры…

Пленку с воспоминаниями я так и не восстановил. Мешали запахи, звуки, сладкие минуты беспамятства, когда я вообще ничего не соображал. И, соответственно, не мог ничего нарисовать в своем воображении. Я оставил это бесполезное и выматывающее занятие. Вернулся в реальность, в которой она сидела за столом в столовой, выходила из института, шла по городу, заходила в магазины и кафе. Я начал следить за ней. Шел на большом расстоянии, чтобы — не дай бог! — она меня не заметила. Я изучил распорядок ее дня, видел, как по субботам она гуляет с дочкой — рыжим лягушонком, знал, что ее любимое кафе — в помещении городской бани. Однажды, когда она вышла оттуда, я, оставив слежку, зашел туда и попытался угадать, за каким столиком она сидела. И угадал безошибочно — по марке недокуренной сигареты, которую… сунул в карман.

Следующей стадией моего безумия стал цинизм. То есть я попытался выработать его в себе, как змея вырабатывает яд. Это был своего рода психологический тренинг. Думаю, меня поздравил бы сам Фрейд. Я снова прокручивал в памяти эпизоды своего августовского приключения, но на этот раз в совершенно другом ракурсе. Это было совсем не просто. Ну что, собственно, произошло? — размышлял я. Обычный курортный роман, нет — романчик, хуже — банальная интрижка, еще точнее — единоразовое спаривание, секс… Каприз скучающей дамы, одна проигрышная партия в пинг-понг. Когда дело доходило до разных скользких словечек, которыми называют все, что произошло между нами на чердаке, — я грыз зубами подушку. Чтобы окончательно все разрушить, нужно было бы сделать следующий шаг: поведать о приключении двум-трем друзьям-сокурсникам. При этом быть в стельку пьяным, перемежать речь матом, описывая во всех подробностях ее тело и то, как она дрожала в моих объятиях, и то, как просила встречаться тайно у нее на квартире… Может быть, этот кислотный дождь уничтожил бы мою хворь навсегда. Но так поступить я не мог — пришлось бы уничтожить и себя.

Как избавиться от навязчивой идеи и обрести равновесие, я не знал. Несколько раз я встречался со своими бывшими подружками. Но это повергло меня в еще больший шок: я ничего не чувствовал! То есть в физиологическом плане все было нормально, технику не утратил. Но я с ужасом открыл в себе какой-то новый вид импотенции: все происходило автоматически. Я был роботом, вырабатывающим гормоны, — не более того. После таких свиданий я пытался проникнуться к своей партнерше хотя бы нежностью, вспоминая ее руки, ноги, бедра и розовые колени, но нежность не возникала. В голову лезло что-то совершенно лишнее: вспоминал пятно на обоях, жужжание мухи, рисунок на ковре.

Я вспомнил о вине, о проклятом теткином вине, которое Лиза назвала «колдовским». Я ненавидел все, что связано с предрассудками, но сейчас испугался почти по-женски: а что если тетка, которая продала из-под полы ту бутылку, — действительно ведьма? А ее вино — какое-то приворотное зелье, которым она пытается свести со свету весь род мужской?

…Через месяц, когда все остальные старательно конспектировали скучные лекции, казавшиеся мне полной абракадаброй, я почувствовал некоторое облегчение: на смену цинизму и беспорядочным связям пришли более действенные ощущения — ненависть и жажда любой деятельности. Я бродил по улицам и размышлял, что бы мне совершить? Бить витрины? Писать на стенах политические лозунги, типа: «Свободу такому-то»? Выкрикивать стихи на перекрестке или нарваться на нож в темной подворотне? Точно помню, что хотел, чтобы меня скрутили санитары, чтобы у меня изо рта шла розовая пена вместе с бессвязными словами, чтобы мне вкололи транквилизаторы и заперли в палату, где я смог бы свободно биться головой о стену… Другая жизнь была мне не нужна, она потеряла смысл. Слава, о которой я мечтал, превратилась в комок грязи, плюхнувшийся мне в лицо. Для чего и ради чего она нужна, рассуждал я, впервые задумавшись об этом. Вспомнил сказку «Руслан и Людмила» — трогательную детскую ностальгию с голосом мамы, которая склонилась надо мной, больным ангиной, и увлеченно декламирует пушкинские строки. Удивительно, но мне больше всего запомнился второстепенный герой, который совершил кучу подвигов и, уже превратившись в старика, слышит от Наины одно и то же: «Я не люблю тебя!»

Я не был стариком, я был молод, полон сил и планов, но эти четыре слова полностью выбили меня из седла.

…Весной моих одногодков начали забирать в армию. Многие мои однокурсники уже отслужили (преимущество при поступлении на наш факультет предоставляли именно таким), настал и мой черед. Я видел, как помрачнели родители, как они закрываются от меня на кухне и подолгу о чем-то шепчутся, мама рыдает, отец возвращается домой поздно и навеселе, а мать даже не ругает его. Наоборот — достает через свою подругу (ту самую, у которой в прошлом году погиб сын) импортное спиртное и утром кладет его отцу в портфель. И он снова идет куда-то «в бой».