Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж
Когда, едва переступив порог гостиной, мисс Сарджент увидела Лавинию — та стояла, высокая подобная изваянию в своей длинной темно-синей тунике, величественная, словно жрица, совершающая какой-то священный ритуал, — она на миг, едва уловимо для посторонних глаз, чуть озадаченная, замерла на месте и как бы боязливо сжалась, словно испугалась, уж не ее ли дали обет принести в качестве искупительной жертвы. Словно сомнамбула, она быстро прошла несколько шагов, отделявших ее от хозяйки дома, потом мужественно взяла себя в руки, улыбнулась с предельной доброжелательностью, отчего еще более смягчились черты ее лица, протянула руку и с жаром произнесла:
— Счастлива познакомиться с вами!
У нее был хорошо поставленный, но настолько тихий голос, что приходилось чуть ли не напрягать слух. Лавиния оказалась выше девушки на целую голову; с высоты своего роста она обрушила на хрупкую визитершу: «How do you do», промодулировав звонкую бронзу своего мощного контральто. Потом представила Перси, стоявшего слева от нее, и только после этого указала на кресло, куда и опустилась ошеломленная мисс Сарджент. Трое остальных расположились рядом, и тотчас же, словно для того, чтобы не дать воцариться неловкому молчанию, Лавиния, не мешкая, бросилась в атаку:
— Всю неделю Нино твердил мне только о вас, мисс Сарджент. И у меня такое чувство, будто я уже давным-давно близко знакома с вами. Вы, верно, впервые в Италии?
После этого потрясающего вступления разговор четыре или пять минут тек вполне непринужденно, ибо из четырех собеседников трое говорили разом или так стремительно сменяли друг друга, что создавалось впечатление одновременности. Взволнованная мисс Сарджент слушала их с улыбкой, изредка бросая одну-две фразы, свидетельствующие скорее о ее готовности соглашаться с тем, что говорят другие, чем высказывать собственное мнение; она с восхищением поочередно смотрела то на Лавинию, то на Перси, то на Нино, и трудно было понять, вызвано ли это восхищение их велеречивостью или редкостным пылом, который заставлял этих людей с яростной убежденностью и с интонацией, удесятеряющей значение каждого слова, произносить фразы, незначительность которых граничит с бессодержательностью. Из этой троицы Перси явно брал верх голосовыми данными, богатством интонации, краснобайством. И действительно, помимо привычки выражать свои мысли почти исключительно восклицательными фразами, он обладал также способностью в минуты неуверенности в себе выдавать простейшие истины и самые затасканные банальности за свои собственные блестящие находки и преподносить их собеседнику с такой величайшей силой убедительности, словно была необходимость что-то доказывать, чтобы в них поверили. Так, например, он вдруг склонился к мисс Сарджент и бросил ей прямо в лицо: «Вся Венеция пропитана Византией, не правда ли?» — таким тоном, будто это эстетическое открытие он сделал только сию секунду, и с улыбкой человека, который ожидает, что слушатели не сразу воспримут такую свежую и потрясающую новость. Мисс Сарджент поспешила согласиться, да, в Венеции есть нечто византийское, и несколько раз кивнула головой, чтобы Перси понял: интеллектуальные зерна, которые он рассыпает с таким гениальным мотовством, падают не на бесплодную почву.
Перси чувствовал себя не в своей тарелке потому, что никак не мог нащупать, какого рода разговор подобает ему вести, дабы позабавить мисс Сарджент или же просто понравиться ей. Такая скромность, сдержанность, даже безликость — что же за этим кроется? Глупость? Ни ее лицо, ни взгляд, ни суждения не давали повода для такого предположения. Светский снобизм? Будь так, он разгадал бы ее после трех реплик. Снобизм не таит в себе загадок, он простодушно сразу же обнаруживает себя. Разнузданный интеллектуализм? Пока еще она не сказала ничего такого, что могло бы подтвердить эту мысль. А может, она какая-нибудь новая Пасионария? Нет. Фанатизм оставляет неизгладимый след на физиономии. Тогда что же? Было известно, кто такая мисс Сарджент. Но не было известно, что она собой представляет. И, не нащупав никаких примет, Перси впал в полную растерянность, утратил присутствие духа и даже присущий ему юмор: вот откуда появился этот поток банальностей и безудержное краснобайство, единственной целью которого было скрыть, что это — банальности. И все же он сознавал, что говорит пошлости, выставляет себя с самой невыгодной стороны: светский мужчина, бессодержательный и глупый, да к тому же еще не слишком учтивый, поскольку говорит без умолку. Если бы девица была заражена светским снобизмом, он действовал бы стремительно: главное тут — ослепить! Если она разнузданная интеллектуалка — напропалую блефовал бы, цитировал Кьеркегора, словно он его читал, коснулся бы новых веяний, проблем антикультуры, структурализма, словно он знает, что это такое: все очень просто, право… Если Пасионария, он бы прикинулся измученным консерватором, которого грызут сомнения и завораживает коммунизм: это всегда бьет без промаха. Но мисс Сарджент не подходила ни под одну из этих успокаивающих категорий… В голове Перси одна гипотеза сменяла другую: а что, если мисс Сарджент из числа простаков? Но простаков не по уму, не в этом смысле. Нет. Простаков — то есть людей естественных, лишенных всякого позерства, не разыгрывающих никакой комедии. Эта догадка больше всего встревожила Перси. И правда, люди простые его полностью обескураживали. Он не привык к ним, не умел с ними общаться. Впрочем, если он и подозревал, что они существуют, что еще сохранилось кое-где в мире несколько экземпляров, лично он никогда не сталкивался с ними в тех кругах, где вращался сам; и когда какой-нибудь исключительный случай вне привычной среды сводил его с кем-нибудь из простаков, Перси чувствовал себя настолько выбитым из седла, так терялся от ужаса, что ему приходилось трусливо спасаться бегством. Нет, дети и простаки — вот кому невозможно противостоять, это выше человеческих сил… Итак, если мисс Сарджент принадлежит к этой загадочной и устрашающей категории, что ж, он, Перси, заранее снимает с себя всякую ответственность, а это маленькое сборище, этот чай у Лавинии безусловно кончится катастрофой.
Так как все трое, обращаясь к девушке, почти к каждой фразе прибавляли «мисс Сарджент», она сложила руки и с умоляющей улыбкой сказала:
— Прошу вас называйте меня просто Конни. Меня все зовут Конни.
Она выговаривала слова очень четко, певуче и неторопливо — так разговаривают в высшем обществе в Соединенных Штатах, — и ее интонация, как отметил Перси, тоже была превосходной, тут уж его ухо никогда не ошибалось: он кичился тем, что по первым же словам любого человека может отвести ему соответствующее место в социальной географии.
— В таком случае, — отозвалась Лавиния, — вы тоже должны называть нас по имени.
Мисс Сарджент ответила, что это, конечно же, не составит для нее труда, ведь у американцев именно так и принято, и к тому же она чувствует такую, такую симпатию…
— Вы живете тут круглый год, Лавиния? — продолжала она, обводя взглядом просторную гостиную, высокие полуоткрытые окна и за ними город — его дворцы и старинные дома в оправе переплетающихся каналов, сверкающие лагуны, покой которых нарушали подпрыгивающие с ревом motoscafi[9] или скользящие с легким шорохом редкие гондолы.
— Летом один месяц я провожу в Доломитах, а декабрь и январь — в Лондоне. Но я люблю жить здесь зимой.
— Ведь в это время года город выглядит особенно необычным, — добавил Перси. — Стоит посмотреть на Венецию, окутанную дымкой тумана, промокшую от дождей… Истинный Тернер!
По уверенному тону Перси можно было догадаться, что тема «Венеция зимой» — весьма и весьма старая, уже немало послужившая ему, и есть много прекрасно соркестрованных ее вариантов, которые исполняются в зависимости от того, кто собеседник; сегодня был призван на помощь вариант несколько скромный, экономичный.
— А вы, Перси, чем занимаетесь? Я хочу сказать, каково ваше занятие? — благожелательным тоном осведомилась мисс Сарджент, глядя ему прямо в глаза.
Поначалу озадаченный, Перси ответил не сразу. Оба они, и Лавиния и он, могли позволить себе подчас ужасную нескромность, если им почему-либо это было нужно или просто ради забавы, однако первая статья их жизненного кодекса гласила, что вопросы, касающиеся личности собеседника, запрещены: незнакомого человека не спрашивают, чем он занимается, какова его работа, его ремесло. Потом Перси вспомнил, что непосредственные в общении и сердечные американцы, напротив, допускают подобные вопросы, и в этом они в какой-то мере даже видят знак дружеского внимания. Он колебался: представить ли ему себя подобающим образом, то есть солгать, заявив, к примеру, что он критик в области изобразительного искусства или театральный критик, или же дать честный и тем самым даже вызывающий ответ; и выбрал второе. Приняв преувеличенно серьезный вид, он произнес с некоторой торжественностью:
