Филип Рот - Прощай, Коламбус

Я вошел в дом и изо всех сил хлопнул дверью.

— Закрой, пожалуйста, и вторую дверь, — услышал я голос Джулии. — Кондиционер включен.

Я поспешно закрыл и вторую дверь.

— Нейл? — позвала меня из соседней комнаты сестра Бренды. — Это ты?

— Да.

— Привет. Хочешь поиграть в баскетбол?

— Нет.

— Почему?

Я не ответил.

— Я в телевизорной комнате, — сообщила Джулия.

— Вот и хорошо.

— Тебя попросили посидеть со мной?

— Да.

— Хочешь прочесть мою рецензию? — спросила Джулия, неожиданно появившись в столовой.

— Потом.

— А что ты сейчас будешь делать?

— Ничего, милая. Почему бы тебе не посмотреть телевизор?

— Ладно... — с отвращением произнесла Джулия и поплелась обратно.

Я еще немного постоял в холле, борясь с искушением незаметно выскользнуть из дома, добраться до машины и драпануть назад в Ньюарк. Я ощущал себя Карлотой; нет, еще хуже. Но, в конце концов, я покинул холл и пошел бродить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной располагался кабинет — небольшая, обитая сосной комната, уставленная кожаными креслами. На стене висели три фотографии — из тех, непременными компонентами которых являются розовые щеки, влажные губы, жемчужные зубы и сверкающие, с металлическим блеском волосы, — независимо от того, кто на них изображен: старики или дети, пышущие здоровьем силачи или немощные калеки. В данном случае жертвами фотографа пали Рон, Бренда и Джулия в возрасте — соответственно — четырнадцати, тринадцати и двух лет. У Бренды были длинные рыжие волосы и украшенный «бриллиантом» нос. Очки она сняла и в результате походила на снимке на принцессу-подростка, которой только что пустили дым в глаза. Рон был пухленьким и низколобым, но в его мальчишечьих глазах уже ясно читалась любовь к шарообразным предметам и расчерченным спортплощадкам. Бедняжка Джулия совершенно потерялась на фотографии, утонув в своеобразном представлении фотохудожника о счастливом детстве. Щедрые мазки розовой и белой краски убили в малютке все человеческое.

Были здесь и другие фотографии — небольшого формата, снятые простенькой камерой в те времена, когда фотоживопись еще не вошла в моду. На одной была изображена Бренда верхом на лошади, на другой — Рон в день бар-мицвы, в ермолке и сюртуке; еще два снимка были заключены в одну рамочку: первый изображал очень красивую, немного поблекшую даму — судя по глазам, мать миссис Патимкин, а второй — саму миссис Патимкин в ореоле пышной прически, с радостно поблескивающими глазами, столь непохожими на печальные очи нынешней миссис Патимкин — стареющей мамы прелестной девушки.

Насмотревшись на фотоснимки, я вернулся в столовую и немного постоял у окна, любуясь на спортивное дерево. Из комнаты, примыкавшей к столовой, доносились приглушенные звуки телепередачи. Джулия смотрела программу «Это — ваша жизнь». Другая дверь вела из столовой в кухню, сверкавшую чистотой. Очевидно, в дни, когда у Карлоты были выходные, семейство обедало в клубе. Прямо посередине дома располагалась спальня мистера и миссис Патимкин, а следующая по коридору дверь вела в детскую. Я хотел посмотреть, каких размеров кровать у этих гигантов — воображение рисовало мне ложе примерно с бассейн, — но потом решил отложить расследование до лучших времен, когда буду без единого свидетеля. Зайдя на кухню, я обнаружил там дверь, которая вела в подвал.

В подвале царила прохлада, совсем не похожая на ту свежесть, что была в жилой части дома. И еще запахи, которых начисто были лишены комнаты. Подвал напоминал пещеру, но пещеру уютную, вроде тех импровизированных «гротов», что сооружает для себя ребятня в дождливые дни — забираясь в чуланы, под столы и под одеяла. Спустившись по ступенькам, я нащупал на стене выключатель, щелкнул им и ничуть не удивился, увидев сосновую обшивку, плетеную мебель, столик для пинг-понга и бар с зеркалами, заставленный бокалами и фужерами всех размеров, ведерками для льда, миксерами, графинами, вазочками для соленого печенья - все эти тщательно подобранные вакханальные принадлежности стояли нетронутые, как им и положено стоять в баре богача, который никогда не развлекает гостей выпивкой, да и сам не пьет почти ни капли, а выпив раз в три месяца глоток шнапса перед обедом, ловит на себе укоризненный взгляд супруги. Завернув за бар, я обнаружил там алюминиевую мойку, которая, я уверен, не видела грязной посуды со дня, когда Рон прошел через обряд бар-мицвы — и не увидит впредь до свадьбы одного из младших представителей семейства. Мне очень хотелось выпить виски — хотя бы в качестве компенсации за то, что меня превратили в прислугу, — но я боялся повредить этикетку на бутылке. Не повредив же ее, выпить было невозможно. На полке рядом с баром стояли две дюжины — двадцать три, если уж быть точным — бутылок «Джек Дениелз», каждая из которых была снабжена небольшим буклетиком, прикрепленным к горлышку. Буклет извещал владельца бутылки о том, как это возвышенно — пить виски «Джек Дениелз». А над батареей бутылок красовалась еще одна серия фотографий: вырезанный из газеты снимок Рона крупным планом, на котором тот держал на раскрытой ладони баскетбольный мяч. Подпись под фотографией гласила: «Рональд Патимкин, центровой школьной команды из Милбэрна. Рост 194 сантиметра, вес 98 килограммов». Рядом — очередной снимок Бренды верхом на лошади, а по соседству с ним — обтянутая бархатом рамка с медалями и лентами: «Конноспортивный праздник. Эссекс, 1949», «Конноспортивный праздник. Юнион-Каунти, 1952», «Выставка в Гардене, 1952», «Конноспортивный праздник. Морристаун, 1953», и так далее — призы Бренды за преодоление препятствий, выездку, скачки... В общем, за все, что только могут выиграть юные наездницы, получив в награду медали. Во всем доме я не обнаружил ни одной фотографии мистера Патимкина.

Та часть подвала, которая располагалась за пределами импровизированной комнаты отдыха, была оборудована скромнее — серые бетонные стены, покрытый линолеумом пол, — и целиком забита бытовыми электроприборами, среди которых выделялся морозильник размером с жилище эскимосов. Рядом с этим монстром стоял старенький холодильник, напоминавший о том, что хозяева допотопного агрегата — родом из Ньюарка. Точно такой же холодильник стоял когда-то в одной из кухонь дома на четыре семьи, в котором я прожил почти всю жизнь: сначала с родителями, а затем, когда мать с отцом уехали в Аризону, — с дядей и тетей. Возможно, семейство Патимкин жило в те годы по соседству с нами. После Перл-Харбора холодильник переехал в Шорт-Хиллз, а «Раковины для кухни и ванной — Патимкин» пошли на войну: ни один из военных бараков не сдавался в эксплуатацию, прежде чем в казарменном отхожем месте не выстраивался взвод раковин от Патимкин.

Я открыл дверцу старого холодильника — тот не был пуст. Масло, яйца, селедку, имбирный лимонад, рыбные салаты в нем, конечно, уже не хранили — но все нутро холодильника было набито фруктами. Фруктами всех цветов и размеров, таивших под мякотью столь же разнообразные косточки. Полки ломились от слив-венгерок, алычи, чернослива, абрикосов, персиков, гроздьев белого, красного и черного винограда... И черешни. Она сыпалась через край картонок, оставляя на стенке холодильника красные пятна. А еще дыни — мускусные и белые мускатные. На верхней же полке красовались громадные поларбуза — с полоской вощеной бумаги, прилипшей к розовому лицу ягоды. Ну и семейка! Фрукты растут у них в холодильнике, а деревья плодоносят спорттоварами!

Я набрал полную пригоршню черешни, выбрал персик поаппетитнее и вонзил в него зубы по самую косточку.

— Ты лучше помой их, а то живот заболит!

За моей спиной, в облицованной сосной части подвала, стояла Джулия. Она была одета в свои бермуды и в свою водолазку, отличавшуюся от белой водолазки Бренды только тем, что, глядя на нее, можно было догадаться о том, чем предпочитает питаться Джулия.

— Что? — переспросил я, оборачиваясь.

— Они немытые, — произнесла Джулия таким тоном, словно прокладывала границу между мной и холодильником.

— Это ничего, — сказал я, запихнул персик в рот, косточку сунул в карман и отступил от холодильника — про делав все эти манипуляции за долю секунды. Что делать с черешней, я так и не решил.

— Я просто осматривал подвал... Джулия ничего не сказала в ответ.

— А куда улетает Рон? — спросил я, незаметно ссыпая черешню в карман, где у меня лежали ключи и мелочь.

— В Милуоки.

— Надолго?

— Повидаться с Гарриет. У них любовь.

Мы уставились друг на друга, и мне пришлось отвести взгляд.

— Гарриет? — переспросил я.

— Да.

Джулия смотрела так, словно хотела заглянуть мне за спину. Только сейчас я сообразил, что ей не видно моих рук, которые я прятал за спиной. Тогда я скрестил руки на груди, и, клянусь, она пыталась высмотреть, не прячу ли я что-нибудь в кулаке.