Сергей Юрский - Выскочивший из круга

Зухре я все-таки дозвонился и даже заехал к ней на квартиру. Но визит был зряшный. Подруга, Мальвина, сидела в гостиной перед телевизором, а Зухра обед готовила, разговаривали в кухне. Она сказала, что ничего не знает, что ее с фирмы уволили, а фирма закрыта, что с Филимоновым на фирме было хорошо и что видела его за два дня до смерти, и был он, как всегда, абсолютно здоров и в веселом настроении. Я спросил, а что в принципе с нашими сеансами, она ответила, что нет материалов, а где их достают, знал только Филимонов, и что теперь она пойдет работать в коммерческую поликлинику. Я и ушел.

И вот вдруг – я откровенно говорю, с полным доверием, хоть думайте про это что хотите, – вдруг с меня как будто соскочила какая-то корка, или пленка какая-то лопнула, в которой я был завернут. Я неожиданно сообразил, что последние полгода (даже больше, чем полгода!) жил я в жутком напряжении. Я даже удивился, как вообще мог я все это выдерживать? Я ведь почти ни с кем не общался, только если по делу, водку почти не пил, в теннис играть бросил, в нашу шикарную баню не заглядывал, никуда не ездил (у нас же регулярно сеансы шли, нельзя было пропускать!), мало того, я полгода баб не видел! Вот это да! Это получается, я, как заговоренный, готовился к будущей жизни, а ЭТОЙ жизни как будто и не стало. Какая это жизнь?! А время-то утекает.

Заметался я по дому. Слова не с кем сказать, Таню с младшим отправил в Италию на лето, старший вообще черт его знает где. Открыл бар. Выпил виски со льдом, потом джину, потом ликеру “Куантро”, а потом водкой запил, но не захмелел совсем, внутри такой злой мотор работает, и только пот со лба катится. Схватил почту вчерашнюю – пачка целая всяких рекламок, заманок и конвертов с приглашениями. Все это время я их кучей в мусор кидал, не глядя, а тут поглядел. Ничего, смотри ты, еще не забыли – разные фестивали, балы, открытия, закрытия, везде зовут, страшное дело! Вот отец Склифосовский говорит: “Суета сует!”, ну, да, суета, а как же иначе-то? Я к нему ходил на исповедь, а исповедоваться-то и не в чем. Думаю, чего б такого придумать, в чем я грешен, а я ни в чем и не грешен, и говорить нам не о чем. Во как! Страшное дело!

И тут звонок – Веста звонит, дизайнерша. Она мне много раз звонила, все хотела заехать, три тысячи отдать, но я ее так мягко отшивал, не до нее было. А на этот раз говорю – приезжай, сейчас за тобой мой шофер заедет и привезет тебя сюда, только давай сразу, не тяни! Время было часа четыре дня, я глянул в одно приглашение – точняк, на сегодня, какое-то открытие в атриуме на площади Коммуны, прием, фуршет, съезд гостей… нормально! В 20.30! Нормально. Еще успею ее здесь пригвоздить, а потом – в атриум!

Глава вторая

Во мне все горело. Весту я месяца три не видел, забыл, а теперь так ясно вспомнил всю, с ее глазами, ногами, волосами. Все вспомнил и понял – хочу. Я опять метался по дому и на часы смотрел – долго, долго едут, пробки, наверное, но не мое дело, давай, Андрюша, вези ее, твоя работа! А моя впереди, эх, сколько времени пропущено! Бросил в топку еще пару рюмок и закусил только маслинкой. Схватил ледяную бутылку пива, уже открыл и сам себе сказал: стоп, перегрузишь! Кровь в голове стучала, но хмеля не было – удивительное дело, не было хмеля! Я встал под душ – охолодиться, растерся полотенцем, побрился. Я бегал в трусах по дому, и трусы мои прямо распирало.

В десять минут шестого увидел – ворота открываются. Веста вошла – вот точно как я ее представлял. Белое платье такое легкое колокольчиком, как накидочка, а под ним почти ничего. Оно с нее слетело, как с одуванчика. Веста как-то затанцевала на одном месте в моих руках и только чего-то вскрикивала, показывая зубы: “Миленький! Ой, миленький! Я знала! Вот, миленький… что же ты… я же давно…”.

О-ох, как хорошо началось… пошло… но тут же все и кончилось. Э-эх, перегорел я, переждал, перепостился, э-эх! Мы лежали на широкой кровати, она дышала прерывисто и все вскрикивала тихонько: “Хорошо, хорошо, все хорошо, я знала, миленький, отдохни, сейчас, сейчас все будет, я знала…” – и водила по мне пальцами.

Мы час еще не одевались. Лежали, вставали, пили шампанское, опять бежали в спальню, пробовали так и этак, что-то получалось, она даже кричала: “Вот, вот!”. Но нет, что-то не то. Не как раньше. Я обозлился на нее, а потом испугался – может, я не мужик уже? Ни хрена себе! А если так, впустую, теперь шкандыбать лет триста?! Страшное дело! Но тут, как я с этой точки про триста лет подумал, стало мне смешно, и я успокоился. “Одевайся, – говорю, – едем на площадь Коммуны! Может, там растанцуемся”.

Смокинг я года два, наверное, не надевал, а тут надел, со всеми причиндалами. Глянул на себя в зеркало – ничего, терпеть можно, а можно и позавидовать. Чем же я столько времени занимался, когда жизнь – вот она, хватай, клади в карман. Тут и Веста подошла, одетая и слегка подкрашенная, очень эффектная. Мы стояли перед большим зеркалом, она в белом, я в черном, и смотрели друг на друга через зеркало.

“Слышь, Веста, я заколдованный, – сказал я. – Если сумеешь меня расколдовать, озолочу”.

“Конечно, расколдую”, – сказала она.

Она положила ладонь мне на лоб и медленно, крепко повела по лицу, по шее, по груди, животу, придавила между ног, потом повела по ногам до лодыжек. Присела на корточки, обняв мои ноги и уткнувшись головой в колени. Подняла голову и сказала: “Все! Расколдовала!”.

Мы пели всю дорогу! В машине у меня диск есть – песни прошлых лет. Обожаю! Они поют, а мы с Вестой подпеваем, в голос, прямо на крик – “Прощай, любимый город”, “Подмосковные вечера”, “Цыганка-молдаванка”. Веста прыгала на сиденьи, хлопала в ладоши, вертелась, валилась мне на колени. И я опять на нее раздухарился… какая-то она вся… своя… поверить трудно, я ж ее второй раз в жизни вижу.

Приехали на площадь Коммуны – ё-моё! Полутемно. Толпа! Бал! Все в смокингах. А еще ходят во фраках, в цилиндрах под ручку с женщинами в старинных прическах, в длинных платьях. Это значит, как бы мы двести лет назад. Массовка такая. Буфет на уровне – горячее, холодное, отдельно японский прилавок, отдельно французский – фуа-гра там, чего хочешь.. Я сразу принял пару рюмок, хорошо пошло! Идем с Вестой мимо кого-то, мимо чего-то – все мелькает, полутемно, зайчики бегают по потолку, и такая заунывная классическая музыка, но с некоторым драйвом, с дерганьем таким. Живой оркестр играет – одни бабы с голыми плечами и дирижерша со скрипкой. И вот мы идем, и я думаю, чего я в смокинге не хожу – хорошее такое самочувствие, и Веста около меня, вроде, на месте – идет, как пришитая. Вокруг гул, голоса – бур-бур-бур, чокаются, жуют и живая музыка… Знакомых – никого, чужие рожи… И еще эти, с наклеенными усами, в цилиндрах, прохаживаются – снимают свои цилиндры, кланяются так, с оттягом и обязательно говорят: “Поздравляю с открытием!”. Каким открытием, чего открытием, черт его знает, я билет-то посмотрел, но не особо вник. Что-то вроде – “Объединение сетей мобильных операторов по обслуживанию мелкотоварных бирж” или что-то в этом роде. Вот так мы идем, как будто в аквариуме плывем, и мимо нас тоже проплывают… под музыку.

И тут вдруг шарах! Огонь побежал по наклонной проволоке через весь зал снизу вверх, вдарил в большой синий шар, шар взорвался, и тогда вспыхнул весь свет, и грохнул теперь уже военный оркестр с трубами и саксофонами. Ё-моё! Человек пятьсот да официантов сотня. И все застыли от этого удара, от этого света, никто не шевелится, как в музее восковых фигур (я был в Лондоне – видел!). Мы стоим тоже неподвижно, но со мной чего-то происходит. Мне как будто глаза поменяли… или протерли их: я вижу – ё-моё! – да я тут каждого второго знаю, просто давно не виделись, но знаю, кого в лицо, кого по имени, кого по блядкам, кого по толковищам – да все знакомые, только в смокингах. В темноте я их не признал, а теперь… Один с широкой мордой, с купатой на вилке, имени не помню, орет сквозь оркестр: “Здорово! С открытием!”. Ну, я соответственно: “И тебя с открытием!”. Справа в ухо кто-то клюнул: “Чего тебя не видно давно?”. Обернулся: “А-а! Витёк! Привет! Познакомься, это Веста”. – “Понял. С открытием!” – “Ага! И тебя!” Говорко идет с рюмкой и с брюнеткой: “Чего-то ты растолстел. Как дела? Чего баню забросил?” – “На себя в зеркало погляди… растолстел… может, и приду в пятницу, готовьте пар…” – “С открытием!” – “С открытием!” И еще… идут и идут – приятели, и гады, и разные председатели, члены комиссий, завотделами, кому по десять раз взятки давал, через кого каждую мелочь прошибал… “С открытием!” – “Давно тебя не видать! С открытием!”

Веста тоже не теряется, здоровается, руку протягивает, но четко держится меня, не отлипает. Ё-ёёё! – Горелик! Собственной персоной, но в смокинге. Хотя смокинг на нем какой-то… не свой… либо напрокат взял в театре, либо похудел Горелик. Помолчали мы с ним под духовой вальс, глядя друг на друга, и у него в глазах мелькал то испуг, то злость. А потом опустил он глаза, я его переглядел.