Йозеф Шкворецкий - Необъяснимая история

— Знаешь, дружок, Прокулея очень к нему привязана. Было время, когда она… — Он помешкал, потом как будто собрался с духом сказать, что нужно: — Она его любила. Но я не ревную к ее прошлому, Квест. Я уже столько лет ее любил, что теперь, когда она… — Он замолчал, когда подошла Эрия, чтобы снова наполнить нам чаши, затем с тенью улыбки ушла снова. — Знаешь, Квест, мне уже не восемнадцать. И сама Прокулея давно не девочка. Любовь в нашем возрасте

11

(когда я) заглянул в спальню родителей. И одновременно это были радость и нежность, словно я знал Прокулею, когда мне, нет, когда ей было семнадцать, словно очарование давало ей право обращаться со мной как с грязью, а я все равно был бы благодарен за возможность вытереть ее сандалии.

Я лежал на кушетке, один в атриуме. В имплувии уже отразился свет Авроры. Я давным-давно отправил слуг спать. Вот что, наверное, чувствовал Эдип, только он не знал. А я знал. Нет, тут было что-то еще. Я мельком увидел живую переменчивую юность Прокулеи до того, как ее красота достигла совершенства, которому я был свидетелем. Расимах обессмертил эту красоту, но мне вспомнилась строка из банального стихотворения его товарища: «Я памятник себе воздвиг…».[83]

Но он… Я снова взял книгу и в слабом свете Авроры читал его горестные раздумья. Не превратил ли он свою возлюбленную в гулящую девку, всем напоказ выставив ее прелести? «Нравилась, видно, ты всем: недаром ты мною воспета / Ты через нашу любовь многих любовь обрела».[84] Мне пришла на ум строка «В одну короткую ночь…»,[85] а на смену ей в памяти всплыла сцена в Байях, как Квинт облизывал губы, пока я читал ему стихи вслух. Разумеется, тогда я понятия не имел, что эта возлюбленная, способная вдохновить мужчину на столь поистине олимпийские подвиги, была моей матерью. Я снова перечел: «Как сводня, я восхвалял ее прелести, путь проложил другим в храм…» Мне казалось, я иду по пути, который он наметил, и под светом Авроры меня осенило, что когда-нибудь эти стихи будут единственным, что останется от Прокулеи. Непогода и время превратят в пыль изысканную скульптуру Расимаха. Какой-нибудь неизвестный купит дом Цецины, и атриум украсят другие изваяния, а бюст Прокулеи изгонят в сад. По Риму прокатятся войны, какой-нибудь Ганнибал[86] не остановится перед воротами города, какой-нибудь солдат-иноземец увезет бюст в Африку, в Персию или в Британию, корабль тонет, и статуя упокоится в иле на морском дне. Я вздохнул. «Как сводня, я восхвалял ее прелести…» Гораций, Проперций, Тибулл, Катулл,[87] хвала богам, что у Рима достаточно таких сводней. Опустив свиток, я отмел эротические мысли о юной Прокулее, даже если никогда не считал их преступными. Он увековечил ее в стихах, превратив в блудницу-невинницу, доступную одному и всем.

Чтобы занять себя, я обратился к подсчетам. Когда я родился, отец уже был год как дома. До того он почти два года провел в Египте, где его задержала болезнь и, возможно, тайное поручение императора. В конце концов, они с императором дружили с тяжелых времен Гражданской войны. Потом он вернулся в Рим, и в том же году родился я. Но когда он лежал больной в Египте, Прокулея вдруг решила его навестить. Она мне часто про это рассказывала: когда я был ребенком, такие истории всегда меня развлекали. На их корабль напали пираты, и хотя кораблю удалось уйти от погони, он был так поврежден, что не достиг Египта и едва-едва смог добраться до Остии.

Я снова поднес к глазам свиток. Светало, слова были видны яснее. Я читал пропемтикон[88] моему отцу. А в следующем рассказывалось, как беременная Коринна[89] едва избежала смерти, пытаясь избавиться от плода. Было ли это поспешное путешествие предпринято для того, чтобы узаконить появление на свет моего старшего брата? Или моей старшей сестры?

Отец исцелился, вернулся домой и, заняв свое место в сенате, стал готовиться к новому назначению. Прежде, чем настал его черед и он отбыл в Паннонию с Марком Агриппой,[90] Прокулея родила ребенка. Все было улажено. Спасибо пиратам. Теперь я знал, кто я. И решил

12

и отверстие тут. Трудность в том, что, когда заслонка соскальзывает под него вот здесь, она тянет [3 стр. ] Агрикола только покачал головой.

— И как это только тебе в голову пришло, Квест?

— Как?

Я положил деталь и стал смотреть, как мимо резво плывут, направляясь в Остию, грузовые корабли, как надуты ветром их паруса, как сидят без дела гребцы. Перед моим мысленным взором предстали холмы Далматии, четыре сверкающие шеренги, велиты, возвращающиеся в тыл между манипулами гастатов, принципов и триариев, выступающие вперед, чтобы слиться в плотный серебристый строй — как машина.

— Как бы то ни было, Квест, мысль гениальная. Но заслонку придется выковывать, как меч, закалять и [5 стр. ] я смотрел вслед отчалившему кораблю. Гребцы мерно поднимали и опускали весла. На меня накатило уныние, но я снова заметил энергию вздымающихся весел и то, как

13

но я потерпел неудачу. Император пообещал Флаку подумать. А ведь он нездоров, Квест. Я слышал об этот от Аницеи. Бедняжка совершенно лишилась рассудка. Она едва ходит, а теперь еще бредит о том, как последует за ним в Томы. И этот ужасный Марк Весаний. С тех самых пор, как его назначили наместником

Свиток IV

1

в иды марта пристал к Делосу,[91] где мы пополнили запасы воды и провизии, и после двух дней отдыха продолжили путь к Дардану.[92] Дни стоят погожие, поэтому мы

2

Солнце светило так же ярко, как в Байях в это время года. Перед нами раскинулось синее и гладкое, ровное, как мраморный пол, море, называемое Понтом. Крошечные волны прилива с шорохом накатывали на белый песчаный пляж. В голубой дали показался островок.

Я повернулся к Калимаху.

— Здесь?

— В хорошую погоду он всегда приплывал сюда на гребной лодке. Говорил, что на острове ему легче пишется.

— В письмах он об этом ни разу не упоминал, — ответил я.

Я сомневался, хорошо ли Калимах понимает мой греческий, и его ответ подтвердил мои страхи.

— Обычно он выходил поутру с рыбаками и возвращался до полудня. Один.

Я глянул на Агриколу.

— В такую погоду? — спросил кузнец.

— Ветер был сильный, — внезапно затараторил Калимах. — Почти буря. Даже рыбаки…

Он осекся, очевидно, сообразив, что не сможет утверждать, будто буря Овидия не задержала бы. Кроме того, в тот самый день — день, который он выдал нам за судьбоносный — наш корабль находился всего в нескольких милях от Том, и мы не заметили ни тени непогоды.

— Вы сообщили в Рим?

— Ждем подходящего корабля. Вы поплывете назад?

— Не уверен.

Обернувшись, я посмотрел на Томы. Приятный городок, говорил Флак. Таким он и казался. Небольшие домики белого камня, имитация греческого храма на холме, все окружено крепостной стеной. Но Овидий ни разу не написал, что он стоит на полуострове.

— Нет, — продолжал я. — Я еще не решил. Я слышал, что Поппей Сабин[93] сейчас в Виндобоне[94] или в новом лагере, в Карнунте[95]

3

что, если бы он решил покончить с жизнью, то сделал бы это как римлянин.[96] До недавнего времени Флак был наместником Мезии. Прокулея разговаривала с ним в Риме. Он был на дружеской ноге с Тиберием, и прибывший ему на смену его хороший друг Поппей также был человеком, к мнению которого, как говорят, прислушивался император. И судя по репутации — ревностный любитель поэзии.

— Этот малый лжет, — прервал мои размышления Агрикола. Он говорил с полнейшей убежденностью бывалого солдата, который привык полагаться на интуицию.

— Почему ты так решил? И в чем?

— Это очевидно, — сказал кузнец и отпил солидный глоток из чаши. Вино было замечательное, лучшего я не пробовал, пожалуй, даже дома, в Риме. И Овидий тоже, хотя в Томах его удерживало не вино. Агрикола приложился еще. — С твоих слов выходит, им не нравилось, что он про них писал.[97] Поэтому они от него избавились. Наняли убийцу. Сделали так, чтобы он исчез.

— Но зачем жителям Том его убивать? Нетрудно же догадаться, что такой поступок не ускользнет от внимания Рима. Да и наш греческий проводник тоже глупцом не казался, хотя и не мог изложить свою байку связно. Что до Августа, то он не дурак: он читал стихи и не мог не понять аллюзий, которые Овидий спрятал между строк. Тем не менее даже в приступе гнева он не приказал бы убить поэта. Овидия всего лишь сослали, но он остался гражданином Рима.

Агрикола наблюдал за мной, запустив пальцы в бороду, как у Вулкана, которую начал отращивать, когда ушел из армии.