Илья Беркович - Свобода
Уже понесло шашлычной гарью, и слева, с края площади, зашипело, и повалил дым — таиландцы начали жечь кукурузу. Нас толкали вперед, к муниципалитету, вернее, к огромной сцене перед муниципалитетом, — в общем, весь цветной народ остался за спиной, в центре площади, нас окружали русские и китайцы, перуанского вида женщина с привязанным за спиной младенцем судорожно, как птица, проталкивалась сквозь толпу, от нее шла волна, мы с Верой держались за руки, сцена наплывала, в какой— то момент я заметил, что перед ней, опустив головы, расставив ноги, положив руки на черные рукоятки дубинок, синей шеренгой стоят полицейские.
Возня людей в униформе с колонками и микрофонами и поступательное движение толпы прекратились почти одновременно, стало ясно, что нас не затопчут — и не выпустят. Четыре ведущих, упакованные, как букетики, в юбки цвета нацфлага, одна за другой пропели «Good Morning, brothers and sisters! Bon jour, les freres et les seurs!», по-испански, уж не помню, как, и, конечно: «Добрый день, дорогие братья и сестры!»
Потом пришлось по очереди вытерпеть акробатов и акробаток, бурого медведя (в такой же юбочке) с барабаном, хореографический ансамбль муниципальных школ. Я прошелся глазами по лицам земляков — национальность однозначно соответствовала выражению: каменное недоверие — русский или украинец, вежливая улыбочка сквозь сводящий скулы стыд — еврей.
Китайцы между тем откуда-то надыбали сэндвичей в полиэтилене, вроде тех, что продавались в Израиле на автовокзалах по пять шекелей, и страшно оживились. Не успевший получить издавал гортанное мяукание, сосед передавал сигнал дальше, и через минуту сэндвич, блестя полиэтиленом, приходил по цепочке. Китайцы немедленно сдирали с булки кожуру и начинали жевать, двигая мощными, лошадиными мышцами челюстей.
Потом музыка внезапно смолкла, освободив грохот барабанов и визг дудок с центра площади, даже запах горящих углей стал сильнее, на сцене произошла заминка, рабочий бегом вынес на середину пятый микрофон, и к нему, под звуки, судя по бравурной пошлости, государственного гимна, двинулся, приветственно махая рукой, плешивый, рыжеватый мужик в голубом костюме — где-то я его уже видел.
Мужик постоял, держась за микрофонную стойку, не снимая улыбки, вдохнул — и, раскатившись на всю площадь, не только заглушил этнические звуки, но впервые с начала представления заставил барабанщиков, дударей, детей и танцоров замолчать и остановиться: «Brothers and sisters!» — и ведущие по очереди повторили за ним на всех языках.
— Я рад, что мы вместе! — оратор потряс над головой сжатыми руками. Сзади раздался рев. Переждав его, он сделал знак переводчице. Переводчица, показывая пример, зааплодировала в микрофон.
— Я рад, что мы с вами собрались здесь, чтобы вместе отпраздновать день рождения — день освобождения нашей великой независимой матери! Всему миру известно, чего достигла наша страна за 88 независимых лет. У нее прекрасная и заслуженная репутация, высокий уровень жизни и глубоко укоренившиеся демократические традиции.
Дальше он торжественно и нудно, как Гомер — корабли, начал перечислять достижения своей страны, от чистейшего воздуха до права пенсионеров на бесплатный проезд в общественном транспорте, из-за которых весь мир к ним ломится, а они пускают только самых хороших.
— Да, нам приходится поделиться и потесниться — но мы не жалеем об этом. Мы считаем, что в конечном итоге вы — наша золотая жила. Лучшие люди Нигерии и Китая, Коста-Рики, Курдистана, России и Индии! Самые смелые и предприимчивые, самые жаждущие гражданских свобод, самые нетерпимые к проявлениям диктаторских режимов и религиозных угнетений! Я счастлив, что мы вместе. Видите — я, полковник, уроженец страны, сенатор, решил отпраздновать этот день не в кругу своей семьи и друзей — а с вами.
Тут полковник и сенатор по-дирижерски махнул рукой трем переводчицам, и они замолчали — осталась его английская речь и русский перевод с металлическим носовым акцентом, как будто через велосипедный насос.
— Вы знаете — когда разрабатываешь золотую жилу, выходит много пустой руды. Наша страна не делает различий. Она, как настоящая мать, принимает всех — лечит раны, дает кров и хлеб, помогает встать на ноги, прощает обиды и неблагодарность, привыкает к чужим обычаям, принимает вас такими, какие вы есть. Мы пьем апельсиновый сок — вы пьете водку — не беда. Мы празднуем Хэллоуин — вы Новый Год — не страшно. Лишь одного наша родина не терпит. Паразитов! — палец полковника как дуло, уперся мне в рожу, впрочем, ненадолго, опустив его, он продолжал: — Я обращаюсь не обо всех, — переводчица от удивления не вписалась в поворот русской речи, — я говорю о тех, кто за годы жизни в нашей стране не ударил палец о палец, о профессиональных получателях пособий, на которые вы покупаете водку и наркотики, о фальшивых матерях-одиночках, при проверке прячущих в шкаф законных мужей, о тех, кто привозит сюда десятки нелегальных родственников, — а потом мы должны их одевать, учить и лечить?! — палец опять пополз вверх, но время для последнего выстрела еще не пришло. — Вы висите, как камень, на шее честного налогоплательщика и плодите детей, которые тоже повиснут у него на шее, потому что паразиты могут воспитать только паразитов.
Я обернулся на взрыв звука и увидел взлетающую в воздух, как огромная бабочка, королеву карнавала.
— Я не спрашиваю, как вы сюда попали. Я не спрашиваю, почему у евреев такие фамилии. Я не спрашиваю, почему пострадавший за веру христианин не знает, какой рукой крестятся. Мы — не расисты. Не смейте называть меня расистом! — как я потом узнал, полковник был начинающим кандидатом в губернаторы штата от консерваторов и обращался к своим врагам-либералам, — мы, уроженцы страны — дети всех народов. Да, у наших отцов был разный цвет кожи. Да, они говорили на разных языках. Знаете, что их объединяло?! Все они работали. Китайцы клали рельсы железных дорог. Итальянцы строили дома. Кенийцы и нигерийцы выращивали хлопок. Французы делали вино и сыр. Евреи шили одежду. Немцы варили сталь. Их кровью и потом построена наша страна. И от их лица я говорю вам: Паразиты! Вон!!! — на этот раз, уперев мне в рожу спусковой палец, полковник присел, как и полагается перед выстрелом. Я закрыл глаза и тут же открыл их, потому что меня толкнули, подавшись назад, впередистоящие. А он все стоял с пальцем у меня в роже, все не стрелял — и вдруг вскрикнул, охнул, отпрыгнул, впереди засвистели, полицейские с дубинками бросились в толпу, на сцену полетел еще один камень, Вере наступили на ногу, она закричала от боли и схватилась за меня. Пока менты не скрутили и не вынесли Пита, чья рыжая голова и малиновая рожа мелькали между их синими спинами и руками, он успел выворотить и метнуть в оратора еще пару брусчаток.
Короче, вечером собрались у Антонины — Анька, общие приятели Сухомлинские, мы с Верой и Верин папа, первый кефирник города Ташкента, нанес нам внезапный визит и, стеная, поплелся за нами к Питу. Меня он как-то не воспринял, особенно с именем возникла путаница — до того, что в ответ на Верино традиционное: «Познакомьтесь. Это папа. Это Боря» спросил: «Как Боря? Ведь тот был Боря?».
— И этот Боря.
Зато между ним и Антониной вспыхнула просто мгновенная симпатия, и началось одновременное излияние сердец.
Кефирник: Вы понимаете, что это фашизм, обыкновенный фашизм, как фильм был.
Антонина: Ой, не говорите. Сколько мы сюда пробивались…
Кефирник: Сначала такие речи, потом желтые повязки, а потом — сами знаете, что.
Антонина: Ой, не говорите, сколько денег выложил, все пришлось бросить, дети два года без матери у сестры, а тут сначала с этими красками…
Кефирник: Если так, зачем мы приехали? Мы бежали от фашизма — и куда мы приехали?
Антонина: Сначала с этими красками, прости Господи, как дурак с писаной торбой, потом запил, теперь вообще в тюрьме. Вышвырнут из страны в 24 часа, а я-то с детьми куда? К сестре в Гродно? Опять начинать жизнь с раскладушки?
Сухомлинский, басом: Это пробный шар. Если общественность не восстанет, они дальше пойдут.
Короче, они долго рассуждают о фашизме, о горькой Петиной судьбе, как Петя переживает, что дочка связалась с нерусским, причем, кефирник поддакивает, оказывается, еще давно Петина сестра поехала учиться в институт Лесгафта и вышла замуж за араба по имени Мубарис, отец чуть не застрелился, а теперь вот и дочка — хоть и приемная, но все-таки семья, неприятно, и как теперь Антонине ехать начинать жизнь с раскладушки, уже и раскладушек-то, наверное, не выпускают, и что же нам всем теперь делать, как объяснить местным, что ненависть к приезжим несовместима с демократией и в конечном итоге ударит по ним же самим — не поможет ли нам в этом русскоязычная пресса. Тут дверь открывается и входит Петя.
И уже по тому, как он входит, я сразу понимаю, что это совсем не тот Петя, с которым я имел удовольствие быть знакомым. Ему очень идет пластырь на лбу, и левый глаз, как будто приклеенный на синий пельмень. Но дело не в глазу. Дело в том, что перед нами — победитель, настолько другой человек, что было бы уместно переименовать его из Петра в Виктора.
