Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
Рядом с дерева сорвалась какая-то птица. Она летела навстречу заходящему солнцу, и я не мог разобрать, ворона это, галка или фазан. Так или иначе, птица была большая и на фоне красноватого зарева казалась совершенно черной. И тут мы услыхали негромкий выстрел. С птицы посыпались черные перья, она стала заваливаться на одно крыло, а потом камнем полетела вниз. За кустами малины раздался глухой звук, точно кто-то шлепнул ладонью по нескошенной луговой траве.
– Это он, – тихо сказал Себастьян, и я сразу догадался, о ком речь. – Осторожно, на цыпочках, старик. Как бы нам не влипнуть.
Мы прокрались на зады усадьбы. Я увидел старый замшелый колодец с большим колесом и трухлявые ступеньки, ведущие на покосившуюся деревянную веранду с выбитыми стеклами. Это была северная сторона дома; солнце наверняка никогда сюда не заглядывало. Огромные древние каштаны сплошной стеной заслоняли небо. На черной холодной земле не росло ни травинки.
– Рискнем, старик? – вполголоса спросил Себастьян.
– Угу, – буркнул я.
Шкура на спине пса-изобретателя мелко дрожала, будто его облепила туча комаров. Но на самом деле он дрожал от волнения.
– Go ahead! – зарычал Себастьян и толкнул меня костлявым боком.
В несколько прыжков мы взлетели на веранду.
– Что ты сказал? – спросил я, отдышавшись.
– Ничего особенного. Так, вырвалось по-английски. Быстрей, старик, не будем терять время.
Мы осторожно вошли в просторные темные сени. Себастьян, видно, искал дверь: я услышал, как он тычется мордой в стену. Наконец что-то скрипнуло. Мы увидели квадратную комнату с алтарем и восковыми свечами. Вероятно, это была усадебная часовня. На разостланных на полу соломенных подстилках лежали зеленые недозрелые помидоры. Под окном с разноцветными стеклами стояли корзины, полные ранних яблок, кажется бумажного ранета.
Мы бесшумно протиснулись в приоткрытую дверь напротив входа в часовню и очутились в большой гостиной. С потолка свисала огромная люстра. Кроваво-красные подвески легонько вздрагивали, словно от дыхания спрятавшегося в темном углу великана. На столе красного дерева спал котенок. Наверно, в эту минуту ему приснилась большая собака, потому что он зашевелил ушками и, не открывая глаз, обнажил тоненькие клыки.
Из гостиной мы вошли в кабинет, пропахший табачным дымом и лавандой. На стенах висели старые фотографии, барометры, коллекция финских ножей, отделанные серебром двустволки. Из стоящего на письменном столе сосуда торчал пучок разноцветных перьев, вероятно подстреленных в парке птиц. Рядом лежал открытый анатомический атлас. Я увидел страшную фигуру человека с ободранной кожей, обнаженное сердце в очерченной красным школьным мелком рамке и около этой рамки жирный восклицательный знак. Поперек атласа белела тоненькая шпажка для игры в серсо.
Себастьян тоже с испугом смотрел на этот атлас и белую шпажку.
– Она здесь, рядом. В соседней комнате, – услышал я вырвавшееся из его сдавленного горла шипение.
Я видел, что Себастьян страшно нервничает. По мягкой лоснящейся шкуре то и дело пробегали судороги – казалось, дог пытается стянуть ее через голову, точно толстый свитер. Черные губы комично дрожали, левый глаз непрестанно подмигивал. В этом было что-то ненормальное. Еще одна странная загадка.
Неверным шагом Себастьян подошел к дубовой двери и прижался к ней носом. Я понял, что он осторожно толкает дверь, постепенно усиливая натиск. В конце концов, должно быть, образовалась щель, потому что пес приложил глаз к дубовому орнаменту чуть повыше дверной ручки. И застыл с нелепо поднятой, конвульсивно подрагивающей лапой. Впечатление было такое, будто Себастьян нежно поглаживает какой-то драгоценный предмет. Где-то за окном гомонили ласточки.
Я коснулся спины Себастьяна. Она была мокрая.
– Чего ты там видишь? – шепнул я.
Но он и не подумал уступить мне место. Наоборот, еще крепче прижался к двери своей огромной башкой.
Тут в предвечернюю тишину вкралась приятная мелодия, казалось наигрываемая на одной тоненькой струне. Пес-изобретатель задрожал всем телом.
Я нагнулся и под его горячей мордой заглянул в щель. И вот какая картина представилась нам с Себастьяном в тот день за час до захода солнца.
В большом кресле-качалке сидела девочка в белом. На ней было то же самое платье, те же носки, те же туфли, даже лента в темных волосах та же самая. И вообще все точно такое, как в прошлый раз, у ограды парка; могло показаться, что не было ни визита Цецилии, ни школы, ни предсказания конца света – словом, что мы с ней никогда не расставались, что прошла лишь одна минута и она едва успела добежать от железной ограды до своей комнаты, на стенах которой плясали мелкие зайчики отраженного света.
У этой девочки, у Эвуни, были очень темные, пожалуй, даже черные волосы. Я их хорошо разглядел, когда она наклонила голову, рассматривая на свет какие-то стеклышки в рамочках, наверное диапозитивы. Глаза у нее были светло-зеленые, а брови – очень черные. В целом лицо, включая рот, казалось цыганским или, во всяком случае, восточным. Вероятно, такие лица были у одноклассниц моего отца, который родился где-то на Востоке и до сих пор тоскует по тем далеким краям.
Тихая музыка смолкла, и Эвуня, не отрывая глаз от диапозитива, свободной рукой нашарила деревянный швейцарский домик, стоявший на этажерке. Приподняла крышу домика, мы на секунду увидели крошечную мебель и малюсенькую лестницу, но Эвуня тут же закрыла крышку. И швейцарский домик начал наигрывать негромкую мелодию, а я догадался, что это старинная музыкальная шкатулка.
Пока я сидел на корточках под дверью, у меня затекла нога и по ней забегали мурашки; я хотел пошевелить стопой, но то ли сам зацепился за Себастьяна, то ли он споткнулся о мою ногу – короче, внезапно мы оба с диким грохотом ввалились в комнату.
Эвуня вскочила с кресла. Себастьян попытался быстро подняться, но только скользил костлявыми лапами по вишневым доскам пола, скользил и скользил, принимая все более комичные позы и в отчаянии бормоча:
– Прошу прощения, извините, пожалуйста, мы хотели как лучше, то есть мы, так сказать, с коллегой располагаем некоторыми сведениями, в связи с чем хотели бы помочь, да-да, именно помочь, а вернее, в случае необходимости оказать помощь, словом, с помощью помощи помочь освободиться.
Наверное, он так бы и елозил по полу до поздней ночи, если б в какой-то момент не растянулся во весь рост. И, конечно, притворился, будто лежать так ему очень удобно. Девочка все это время стояла около нас, приложив палец к губам.
– Меня никто не сумеет освободить,– тихонько вздохнула она. – Никому это не удастся. Терп всех убьет.
– Кто? – хрипло спросил я.
Эвуня посмотрела в мою сторону, но я не мог бы с уверенностью сказать, что она меня видит.
– Он. Терп,– повторила шепотом.– Боже, были бы живы мои родители…
Кругленькая слезинка упала с ее неправдоподобно длинных ресниц на щеку. Очень странная слезинка, в которой сверкнул отблеск зеленых листьев каштана, красные блики заходящего солнца, холодная синева безоблачного неба.
Себастьян вдруг начал задыхаться. Хрипел, храпел, хватался лапами за свою огромную черную морду.
– Пожалуйста… убежим вместе… навсегда… я знаю путь… на другую планету… к хорошим людям…
Эвуня на минуту заколебалась, но потом решительно сказала:
– Нет. Не сегодня. Может быть, в другой раз. Я должна отыскать что-то очень важное, для меня это самая дорогая память.
– Заклинаю вас, – прерывающимся голосом завыл Себастьян. – Завтра, возможно, будет уже поздно. Бежим. Все готово в дорогу.
– Тише. Умоляю. Не сегодня.
И вторая слеза скатилась из второго глаза. Я почувствовал странный соленый вкус во рту.
– Он уже сюда идет. Я слышу его шаги. Он вас застрелит, – с отчаянием прошептала она и подтолкнула нас к двери.
– Мы вернемся, – тихо всхлипнул Себастьян, покорно скользя по полу. – Не отнимайте у нас надежды.
– Хорошо. Я буду ждать. Все время буду ждать. Пока, мои рыцари.
Ошеломленные и взволнованные, мы выкатились на темную веранду с выбитыми стеклами. Где-то кто-то пел протяжным печальным голосом – то ли за рекой, то ли еще дальше, в дремучих лесах, в высоких, как хлеба, травах, на болотах, где по ночам пугают людей блуждающие огоньки; таким мне представлялся мир, окружавший долину.
Невдалеке, по-видимому за углом дома, снова глухо прозвучал выстрел.
– Бежим, старик, – простонал Себастьян.
Мы опрометью бросились к малиннику и сразу окунулись в душный воздух, насыщенный резкими предвечерними запахами. Не разбирая дороги, помчались по направлению к железной ограде.
– Ох, бляха муха,– вдруг прошипел Себастьян. Я хотел спросить, почему он ругается, но в этот момент почувствовал, что какое-то чудовище цапнуло меня зубами за ногу. Вцепилось мертвой хваткой, крепко сжало зубами голень. Я с криком обернулся, но позади никого не было. Только мерно покачивались красные веточки малины, которые я задел. Левая нога утопала в буйной траве. Я раздвинул стебли. Две страшные зубастые железные скобы пожирали мою бедную ногу, точно спаржу. Себастьян смотрел на меня с жуткой болью в черных глазах.
