Андрей Ефремов - История о трех пистолетах
«Что же означает, маэстро, такой поворот в вашем творчестве?»
«Помилуйте, нет никакого поворота! В советские времена я писал доярок и сталеваров, ну, иногда физиков каких-нибудь. Героев эпохи. Эпоха теперь другая, герои другие, а я их по-прежнему рисую».
«Не просматривается ли здесь замысел целого проекта?»
– Хватит, – сказала Лилька.
Тут я увидел, что наркоман ползет к Иванушке по нарам, и заторопился. Мне все казалось, что девиантное это существо вот-вот задаст такой вопрос, что все наше сидение обернется дурацким непотребством. У меня вообще мало веры в людей.
– Иван, – сказал я поспешно, – уж вы простите, но как-то не верится, чтобы из-за этой картины и такая истерика. Нет, я не хочу сказать, что для вашей подруги нет вопроса, что такое хорошо и что такое плохо Вы поймите меня. Но, как бы это сказать… Ну нарисовал он вас, ну изобразил, так ведь Лиле же не в депутаты пробиваться. Ну что ей все это? И откуда чувствительность такая? Тут перебор, тут явный перебор! – Я даже загорячился, потому что и в самом деле – бизнес-леди, которую сиянием собственного тела можно привести в такое исступление, это, знаете, абсурд, нонсенс, сон верблюда. То есть я так думаю. Наркоман, кстати, после моего вопроса пополз обратно. Значит, и в его облачной голове что-то такое завертелось. Но вот Геннадий посмотрел на нас с сожалением.
– Эх, пацаны, – молвил Иван. – Лилька на себя, на голую, даже мне смотреть не разрешает. А этот мазила… он же ее у нее и украл. Это, пацаны, понимать надо. Хотя от одного от этого она бы так не колотилась… Тут вот что: берем куриные ноги, или клюкву из Карелии, или человека, нужного человека – и зарабатываем на этом. К куриным ногам – один подход, к клюкве – другой, к нужному человеку – опять другой. И все играет и поет. И, между прочим, приносит бабки. А если что-то поет не так, как надо, значит, оно нам не надо. И вся наука.
И вдруг оказывается, что это оно само решает, что ему надо и что – не надо. И хрен ты от него избавишься. А Лилька уже всех построила, и каждый у нее стоит на своей клетке и по-своему называется. А тут что – бунт на корабле! революция! Ты себе представь, академик всю жизнь Павлов мучает собак, и вдруг выясняется, что не он за ними, а они за ним наблюдают. Свихнуться можно.
Когда Лилька успокоилась, она вспомнила свое недоеденное высшее образование и сказала:
– Это, Ванька, флуктуация. А раз это флуктуация, ты ее победишь. А если ты ее не победишь, мне – кранты.
– Все-таки я с веником клёво придумал, – сказал коммерсант Геннадий, а больше не сказал ничего, хоть мы и подождали немного. Вот забавно: Иван Перстницкий тоже смотрел на коммерсанта с Сенной как будто бы с надеждой. Но не получилось обмена опытом. Тогда и Иван замолчал и молчал довольно долго.
– Ну, ладно, – сказал он наконец, – говорить – так все. А то получается: солнышко светило, а подштанники хоть выжимай. Короче, Лилька тогда в психушку загремела. Ненадолго, и ничего с ней особенного не было, а только я испугался. Я так испугался, что решил Валерия Викторовича убить. Признаюсь без колебаний, потому что маэстро наш сегодня живее всех живых, а самое прикольное, что он за меня будет горой стоять. – Тут Иван всхлипнул и страшным, переломанным голосом сказал:
– Не приведи вам Господь, пацаны, увидеть свою женщину, как я Лильку видел. И я тогда поклялся, что будет наш живописец мучиться и не просто мучиться, а будет знать, за что мучается. Так я решил.
Ну и решил, ну и ладно. Торгуем потихоньку. Самандаров в Питер семью привез, совсем от них проходу не стало. Но торгуем! Я же начинаю подбираться к Валерию Викторовичу. Я к нему типа подкрадываюсь, и это очень удобно, потому что пока мы с Самандаровым торгуем, художник спит, а как он потом жить берется, тут уж я всегда поблизости. В общем, сначала я ему замок сломал. У него была привычка всех своих гостей – а гости каждый день! – провожать до метро. Вот пока они с Альбиной вдоль канала туда-сюда ходили, я ему замочек и ковырнул. Ей-богу, пацаны, взломщиков – не понимаю. Грабить квартиры просто глупо. Достаточно взломать и понаблюдать. Само собой, нужен наблюдательный пункт. Но тут у меня было все схвачено. Как он забегал, когда увидел сломанный замок! Как завертелся! Сначала я думал, он спятил. Пацаны, меня реально стала мучить совесть! Потому что был мужик (ну, ладно, дерьмо мужик), а стал … говорить не хочется, чем стал. Он носился по мастерской и кудахтал. Реально кудахтал. Потом остановился, подумал и залепил Альбине по морде. Съездил своей бабе по физиономии и стал бегать дальше. Но минут через пять до меня дошло, что носит его по комнатам не просто так. Объясняю, мужики, я за эти пять минут про этого козла усатого одну очень важную вещь понял. А как только эта важная вещь до мозгов добралась, тут и все остальное по местам разошлось. Во-первых, в мастерской был бардак, и бардак был редкостный. В том смысле, что ни пыли, ни мусора не было, а чисто лежало все не как у людей. Валерий Викторович – брезглив. Он и Магду, я думаю, этим достал. Во-вторых, Валерий Викторович помнит свой бардак по мере поступления. Вот он с утра (лучше сказать, после того, как проснется) за кофейком почитает Козьму Пруткова. Он ничего больше не читает. Оставит книжечку на столе рядом с кофейником, пойдет в ванную, снимет халат, наденет рясу, поверх – серебряную звезду с камушками на цепи. Это у него рабочая форма. Значит, поработает. Поработает, поработает, поработает, пока к нему кто-нибудь не явится. Тут маэстро снимает звезду с камушками, надевает серебряный блин с перламутром и начинает гостя принимать. И вот он эти свои феньки, халат, носки – да чего хочешь – оставляет где угодно. Но он свой маршрут помнит! Так вот потом, если ему приспичит что-нибудь найти, он будет, как муравьишка, бегать по своим тропинкам и, будьте покойны, все, что он в руках держал, найдет!
Тут я не удержался и сказал, что, по-моему, Валерий Викторович «не-нор-мален».
– Вот тебе! – сказал Геннадий с Сенной и сделал в мою сторону подобающий жест. – У меня вот так же одна баба каждую копеечку помнит. Я ей вечером говорю: «Что ж ты, кукла облезлая, на всякую херню деньги тратишь?» А она говорит, что иначе у нее вместо целого дня дыра в памяти. Разбрасывает копеечки, как мальчик-с-пальчик, чтобы назад вернуться. «Вот, – говорит, – была у Никольского. Точно была. Два рубля – нищенке». – «Очень хорошо, – говорю, – что ты добрая. Но помнишь ты, коза стриженая, что я тебя просил за мамино здоровье свечку поставить?» – У меня, пацаны, все бабы за мамино здоровье типа свечки ставят. Она говорит: «Конечно, я же помню, что свечу купила. А раз в сумке свечи нет, значит, поставила».
– Да, да, да, – проговорил Иванушка, – художник носился туда и сюда, потому что искал. А искал он серебряную звезду и блин с перламутром. (Я, дурак, тогда думал, что это у него и есть самое дорогое). Это его сломанный замок с толку сбил. Он решил, что его ограбили и на нервной почве маршруты свои малость перепутал. Значит, Альбина получила раз за блин и раз за звезду. После этого у маэстро в мозгах настало просветленье, он нашел и то и другое. И что бы вы думали, этот козлина сделал? Подошел к своей барышне и поцеловал ее точно в те же места, куда и бил. Потом как бы подумал, все взвесил и по попке ее пошлепал. Компенсация! Нет, вы объясните мне про женщин! Я же в натуре увидел, как это – слезы высыхают. Как будто и не было ничего.
Короче, у этих психов настал до утра вечный мир. А замок, между прочим, сломан, и получается, что я их дверь стерегу.
Наркоман отчетливо спросил:
– Ты у них че, в сливном бачке сидел?
– Нет, – сказал Иван серьезно, – если бы в сливном, все было бы проще. Но это подробности, я не хочу об этом. Главное, что утром они пошли за замком и за слесарем, потом они выпили со слесарем, потом они радовались, какой у них замок, а потом, наконец, ушли. От голода у меня в глазах уже были круги. Я дождался, пока внизу хлопнет дверь, забрал сыр из холодильника, свистнул запасной ключ и кинулся к Лильке. Это был первый день. Я ей рассказал про блин и звезду, она была довольна. Через десять минут она сказала:
– Ванечка, если ты меня подведешь, я умру.
Черт! Она меня поцеловала так, что это я думал, умру. Но тут позвонил Самандаров, я передал его Лильке, а сам ушел. Мне был нужен пистолет, и я решил его купить тем же вечером.
Здесь у нас как бы состоялся антракт, и наркоман даже сполз с нар и принялся расхаживать по камере. Он расхаживал, а мы, неподвижные, следили за ним, не говоря ни слова. Наркоман двигался за всех. Пальцы его то собирались в кулаки, то распускались веером, плечи ходили ходуном, точно он на ходу чесался о незримый угол, к тому же он на каждом шагу дергал шеей, и позвонки похрустывали.
– Я нервничаю, – сказал наркоман наконец. – Вот ведь вижу, что все нормально кончилось – тут он сидит, а все равно нервничаю. – Сказал и полез на нары.
Коммерсант Геннадий вытаращился на наркомана и только рукой махнул.
