Серж Резвани - Любовь напротив
Окинув взглядом убогую обстановку их комнаты, я нерешительно продолжил:
— Вам очень повезло… Вы кажетесь такими счастливыми здесь.
— Это так, — ответил Шам, явно смущенный моими словами, и после непродолжительной паузы добавил с удивительной убежденностью в голосе: — Очень счастливы!
«Что ж, продолжим перемешивать сентиментальный сироп», — подумал я, а вслух заговорил неестественно приподнятым тоном, словно пытался побороть внутреннее волнение:
— Я завидую вам… Завидую вашей способности отстраниться… Завидую вашему таланту живописца…
Я сделал вид, что не решаюсь продолжать, и, ловко изобразив застенчивость, выдержал продолжительную паузу, во время которой закурил американскую сигарету. В те годы эти сигареты вносили в окружающую обстановку нечто экзотическое и вместе с тем такое знакомое, воскрешавшее в памяти образ Богарта, который курил, пощипывая мочку уха, или Строхайма, выпускавшего две струи дыма, не прерывая при этом разговора. Сидя на кровати неподалеку от меня, Шам, как и накануне, рассеянно вертел в руках мраморное яблоко. Казалось, он чувствовал себя не совсем комфортно, оказавшись со мной один на один. «Что ж, продолжим обработку», — подумал я и, опустив веки, нерешительно заговорил:
— Вчера, когда вы показывали мне картины, я поймал себя на мысли, что ужасно завидую вам. Да, завидую необыкновенному взаимопониманию, существующему между вами и Алекс…
Шам заметно напрягся. Ему не нравилось, что я завел разговор об Алекс в ее отсутствие, и он не скрывал этого.
— Разве самодостаточность не прекрасна? Только художник может жить так, как живете вы двое… или писатель… только вдвоем… поглощенные творчеством и… и любовью.
После затянувшегося молчания я добавил:
— Жаль, что я не творец.
— Каждый из нас творец, нужно лишь… — начал он с горячностью, но вдруг помрачнел и замолк, нахмурив брови.
— Да? Неужели? Вы так считаете? — спросил я, стараясь скрыть иронию, прозвучавшую в моем голосе.
На лице Шама отражалось сильное внутреннее напряжение. Я заметил, как побелели его пальцы, сжимавшие мраморное яблоко.
— Да, я в этом абсолютно убежден. Нужно лишь придумать свою жизнь.
Я едва сдержался, чтобы не пожать плечами, и, закуривая очередную сигарету, нарочито громко щелкнул крышкой маленькой золотой зажигалки, которую мне подарила Мариетта в день подписания своего первого контракта. Сделав всего несколько затяжек, я затушил сигарету о край пепельницы, смяв окурок на манер Роберта Митчема… чтобы тут же достать из пачки следующую сигарету. Некоторое время я молча курил, рассматривая свое отражение в застекленной рамке, стоявшей на полу напротив кровати. Я подготовился к этому визиту с особой тщательностью. Никогда раньше я не отождествлял себя со Строхаймом сильнее, чем теперь… но с молодым Строхаймом, думал я, едва заметно поворачивая голову из стороны в сторону, с современным Строхаймом в куртке из мягкой матовой кожи, с прямым затылком и коротко подстриженными волосами. Я казался себе красивым, просто неотразимым и рассчитывал справиться с этой парочкой быстро и без особых проблем!
— А вам известно, Шам, что из всех творцов-кинематографистов единственным, если не считать Орсона Уэллса[18], кто попытался придумать, как вы выразились, свою жизнь, был Эрих фон Строхайм?… Во всяком случае, он старался найти свой путь в том новом искусстве, каким был в те годы кинематограф. Вы только представьте: он извел многие километры пленки, снимая фильм, который должен был называться «Жадность». Настоящий шедевр об одержимости золотым тельцом. На самом деле это было грубое нарушение пресловутого голливудского принципа разумного кино. Фильм не вышел из стадии негатива и был уничтожен на студии «Метро-Голдвин-Мейер». Вот что ожидает того, кто — вопреки всем — рискнет «придумать свою жизнь».
— Скорее это тесное переплетение жизни и искусства, которое воспринимается как невыносимое, — сказал Шам.
— Вы так считаете? Нужно еще найти свой путь…
— Свой путь не находят, — с напряжением в голосе возразил Шам, — путь открывается перед тем… перед тем, кто сбился с пути, кто знает, по правде говоря, то, чего не хочет знать, и, стало быть, осмеливается показать себя таким, каким является на самом деле… перед тем, кто имеет мужество показать себя, — на его губах промелькнула странная улыбка, — уязвимым… таким, каким в действительности является любой человек в глубине души… э-э… в глубине самого себя…
Душа! Неужели?! Так вот, стало быть, в чем дело! Шам быстро спохватился, но слово было сказано, и эта банальность, конечно же, тут же вызвала у меня ироничную улыбку. Наш задушевный разговор здесь, в их комнате, казалось, парализовывал его все больше и больше. Я понимающе подмигнул ему, словно хотел сказать: «Ты попался, дружище!» Но я не стал ждать его реакции и, быстро встав с кровати, повернулся к нему спиной. Я сделал несколько шагов в одну сторону, затем в другую, насколько позволяла теснота мансарды; при этом дважды едва не наступил на черную замшевую туфельку, лежавшую на боку рядом с другой, стоявшей прямо на своем каблуке-шпильке. На стуле я с волнением заметил чулки со швом — в те годы были только такие, — очень тонкие, дымчатого цвета, и кучку черного кружевного белья с видневшимися кое-где затяжками; из кружевной пены стальными глазками поблескивали маленькие металлические застежки подвязок. В моем сознании мгновенно мелькнула невыносимая, резкая, как боль от ожога, картина: она раздета… или скажем так: она одета только в эти черные кружева, которые мое воображение вынесло на грань приличия… особенно в этом месте, являвшемся, по сути дела, большой кроватью. И, конечно же, я подумал о Люсиль Ле Сюёр, о той, кто позже вскружит головы миллионам мужчин, да, о будущей Джоан Кроуфорд, когда она еще принимала участие в том, что стыдливо называли стриптиз-вечеринками… в то время, как Строхайм Проклятый снимал свой «Свадебный марш», безумный фильм, в котором полуголые женщины, распластанные на медвежьих шкурах, были отданы во власть бессильных бульдогов. Взбудораженный обрушившимся на меня потоком образов, сравнимых по своей изощренности лишь с тем, что может дать кино, я резко обернулся к Шаму и, глядя ему прямо в глаза, спросил с легким оттенком горечи:
— Если честно, вы верите в искренность? Вы действительно считаете, что быть искренним — значит показывать себя таким, каков ты есть на самом деле, каким ты себя видишь в собственных глазах? То есть, в некотором смысле, вскрыть карты, играть в открытую? А вам не кажется, что нам следует скорее проявлять изрядную долю цинизма и презрения к людям, чтобы сносить свою принадлежность к роду человеческому? Чтобы соглашаться быть этим разумным животным, имя которому человек?
Тут, к своему превеликому удивлению, я поймал себя на мысли, что произношу совершенно избитые фразы, вкладывая в них как раз столько глупой искренности, сколько могут себе позволить лишь подростки с задержкой умственного развития. И без всякого логического перехода я вернулся к разговору о Строхайме — больше из чувства досады, что в некотором смысле угодил в ту же ловушку, что и Шам, чем из потребности высказаться:
— По слухам, что ходили в Голливуде, фон потребовал якобы, чтобы все статисты, снимавшиеся в «Карусели»[19] в качестве солдат и офицеров императорского полка, носили под мундирами — значит, невидимое постороннему глазу, — мужское нижнее белье из черного шелка, сшитое на заказ по индивидуальным меркам и украшенное вышитым гербом Габсбургов. Что вы на это скажете, Шам? Когда кинорежиссер требует, чтобы «настоящим» было все, чего даже не видно, это признак искренности или признак цинизма и презрения к человечеству? Поговаривали, что Висконти[20] тоже заставлял заполнять шкафы и буфеты настоящим столовым серебром, хрусталем и вышитым столовым бельем, хотя за весь фильм эти шкафы, представлявшие собой часть декора, ни разу не открывались. Ну, что это? Искренность? Презрение к ничтожному человечеству и его деньгам?
На лице Шама застыло выражение безнадежности, казалось, он безуспешно пытался понять: о чем идет разговор, где пропала Алекс?
Меня переполняли злость, ирония и высокомерие, совершенно неуместное в этой мансарде, забитой картинами, в которых я ничего не понимал. С нарастающим раздражением я продолжил:
— Так ли уж необходимо выкладывать свои карты на стол? Всем известно, что на умело крапленых картах и без того все видно. Стало быть, какой прок в проверке?
Я в очередной раз едва не наступил на шпильку Алекс, а коленом чуть задел ее чулок, который на мгновение пристал к брючине, будто собрался следовать за мной. Я с трудом удержался, чтобы не подобрать и не скомкать его в кулаке, эту интимную оболочку ее плоти. Но больше всего меня раздражало кажущееся спокойствие Шама. Несомненно, он видел мою игру насквозь, и мои крапленые карты могли обмануть лишь меня самого.
