Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

В январе 95-го самолет высадил их во Владивостоке. Лендровер отвез в охотничье хозяйство. Там — опять рекой шампанское, секс во всевозможных комбинациях и охота — на хрустящем снегу, под елями, в настороженной тишине. Уссурийский тигр ушел прямо из-под их наведенных винтовок бельгийского образца. Так закончилась охота.

К вечеру, промерзнув (совсем бы плохо, да выпили бутылку виски), сели в лендровер и покатили в ближайший населенный пункт — где бы переночевать. Уже смеркалось, пурга дорогу замела, они светили вслепую фарами в темноте. Наконец въехали в какой-то поселок. Черные дома, покосившиеся вышки. Пейзаж особого рода. Напоминавший многозначительные образы мировой литературы. Постучались в дом, на котором значилось: «Дом культуры им. Фадеева». Стали стучать, им открыли. Страшные глаза уставились на нее: светились в темноте, и существа ползли, вытягивая черны-руки: «Водка есть?» Водка нашлась. Увидела: люди-звери: лет пять им не платили зарплату и транспорта сюда не присылали, чтоб отвезти на «большую землю». Консервы доедали еще те, что были завезены во времена Перестройки. Пекли муку, смешанную с кедровой корой. Короче, она попала в шахтерский поселок «Светлый». Он был поставлен на аукцион во время чековой приватизации и забыт начальством как ненужный. Короче, она испытала сильное эмоциональное потрясение. Поняла, по ее словам, «что такое конец света».

Сегодня она работает у «Свидетелей Иеговы», как в России, так и в Германии. Оставила секс, тряпки и прочие шуры-муры. И на Таймыре, и на Новой земле, и на Чукотке — повсюду она перебывала и всюду несет простое, доходчивое слово. Все сбережения отдает собратьям по несчастью. Молится неустанно и говорит, что вся жизнь ее перевернулась, вернее, ей открылись глаза. Теперь она ждет конца света во всемирном масштабе и убеждена в этом самом неминуемом конце.

Отъехали от Сфакса — километров сто — и сразу попали в местность, где все как на заре веков: холмы, кустарники и никаких домов. Не говоря о телеграфных проводах. Лишь ветер горячий из пустыни сюда доносит перекати-колючки.

Пещеры троглодитов в Матмате. Они живут здесь полтора тысячелетья. Потомки варваров (вандалов), проникших сюда в период распада Рима. Снаружи — ничего не видно, лишь голые холмы, по коим блуждает сахарский ветерок, колышет пучки сухой травы. Но в середине холма — нора, и от нее — в песчанике — ходы. Ведут в подземные жилища. В жилищах — все как полагается, на глиняном полу — кровать, есть даже шкаф и зеркало. Вот только нету окон и дверей: входные отверстия глядят во двор колодца.

Мы с Инной, взявшись за руки, спустились по ступенькам. Пахнуло прохладой. — А что, Инна, слабо и нам здесь поселиться, лепешки печь, питаться энергетикой земли — стареть, а когда наступит день икс — залечь в сухой пустынной почве?

Она отдернулась, ушла вперед на тонких загорелых ножках, демонстративно дала динар слепой старухе, сидевшей во дворе, и далее — наверх. Ей эта мысль явно не понравилась.

Отсюда, сверху, пейзаж космический: седые холмы, покрытые кустарничком и уходящие безжизненно до горизонта.

— Вот здесь снимали «Звездные войны» — Starwars, — сказала Инна. — Такой пейзаж, он просто нечеловечески силен. Он подавляет.

Я обнял ее за плечи. Она никак не прореагировала. Продолжала восхищаться пейзажем. Мы вернулись в автобус. Спутники наши достали очередную бутылку водки. — А как тут в Тунисе с бахчевыми? — Хреново — арбузов много, но вкус какой-то прелый. Их палящее солнце наверняка выжигает все соки. Не сравнить с нашими астраханскими.

— А как тут с морепродуктами, с морепродуктами, блин-то, как?

— Да хренота какая-то получается: баклажановой икры вроде бы много, а настоящих морепродуктов нет. Всего этого тунца они стравили, гады, которым так богаты были во времена Рима.

— Ах ты батюшки! — Верблюд резко вздыбил зад, и я чуть не улетел вперед — на твердый и нежный наст пустыни. Успел, однако, схватиться за холку. Нас повели на длинной привязи. Погонщик еле волок свои стоптанные туфли. Я осведомился, как имя верблюда. — Ашур, — был ответ.

Солнце катилось к бархану. Инна сидела на верблюде по имени Чарли, замотанная бедуинским платком, в бурнусе. Ее прекрасные зеленые глаза, вздернутый носик… Ну прямо Анжелика — маркиза ангелов.

Небосвод покрылся ослепительным оранжевым сияньем. Застыли ящерки и змеи, готовые проститься с солнцем на эту ночь.

Верблюд шел вразвалочку, и я покачивался в ритм с этим кораблем пустыни. Произнося мысленные мантры типа: «Как клево, еклмэнэ». Солнце неумолимо сближалось с горизонтом. У всех туристов лица стали красные. Верблюды равномерно покачивались, и лишь один рвался и хрипел, оглашая пустыню печальным криком.

— Он очень скучает по брату, — сказал погонщик, — а может, по любимой. — Все дружно засмеялись. — Бернюкас гярай! — похлопала верблюда по морде литовка, выдававшая себя за польку и отказывавшаяся говорить по-русски. Иногда она обращалась на ломаном английском: — «Уай из зис кэмел крайинг?»

Братья-верблюды обменивались тоскливо-тревожными криками, пока караван неторопливо шел к пальмовой роще. Там спешились. Песок лежал рифлеными слоями, и за ним — ничего. Кончалась ойкумена. Последняя полоска ослепительного солнца соскользнула в воды мирового океана, и тихие предвестники ночи — степные коршуны — проплыли в потускневшем небе.

Какая здесь свобода — в пустыне! Недаром все пророки питались энергией песка и солнца. Песок еще сильнее, чем море, он всасывает наши мерзкие пары, всю плесень городской цивилизации и мелочных эмоций, подобно огромной губке соприкасает нас с горячим лоном матери-земли. Если океаны и заводи речные — кишечные и половые ее органы, то пустыня подобна горячей и чувственной груди.

Я взял пригоршню. Песок был нежен и невесом: тихой змейкой выскальзывал из ладони и завивался в воздухе.


— Эй, Таня, пойдем-ка на ту дюночку! — младой российский путешественник повел невесту на бархан. Они там стали двигать фотки с прицелом на верблюдов и погонщиков: он и его «дюночка».

Темнело стремительно. Инна приблизилась, прекрасная, и прошептала: «Вот это то мгновенье, когда готова умереть!» Взявшись за руки, мы стояли на бархане, пока в южном небе проступали звезды.

Туристы из России сбились в кучу. Один достал бутылку, другой закуску — тунисский помидор. Выпили, закусили. Рванул саммум — горячий ветер пустыни.

— Петя, — сказала «дюночка», — замотай-ка на башке шарфик получше, а то запылишься. — Оба захихикали. Верблюд Ашур заржал, вспомнив о брате.

Стало почти темно. Под уздцы верблюдов повели назад к стоянке. Там ровными рядами, равнодушно жуя колючки, сидели сотни дромадеров. На потемневшем утрамбованном песке. Унылый вид нынешних рабов туризма — бывших кораблей пустыни.

Отель в оазисе Фауар — последняя стоянка. Затем — пустыня бесконечная. Арабский гид спросил, кто с кем желает в номер. Они выкрикивали пожеланья, а я съежился, внутренне ожидая, что Инна предложит номер на двоих. Однако она прищелкнула перстами и смело сказала «сингл». Тогда и я, как попугай, сказал ей вослед: «Йес, сингл».

Гостиница «Наджма» — «звезда». Одноэтажная, ну форменный караван-сарай. Внутри — похожа на советский санаторий. Нас привели в столовую. Подобно диким зверям, туристы накинулись на шведский стол и стали накладывать лазанью, равиоли, картошку, овощи и нечто вроде гуляша. Я взял вина — бутылку местного «Морнага», и чокнулся с прекрасной Инной. Она сказала — какие наши некультурные, не знают даже разницы между лазаньей и равиоли. Кладут в одну тарелку.

Беседа с Инной. Она острит по поводу необразованных совков-сородичей и делает признание: «Я понимаю Хулио Иглесиаса. Что он таскает поваров с собой и потребляет лишь те морские ракушки, что ловятся у Аликанте». Вот-вот, красиво жить не запретишь! Сдается, снобистская зараза проникла и в ее сознание.

Ее глаза опущены в бокал. Потягивает «Морнаг». И эта странная пауза. В оазисе Фауар. Недалеко от алжирской границы. Хотел сказать: «Ведь ты уже стара для «новых русских», они берут лишь тех, что лет по 18–20, а ты для них старуха, тебе тридцатник, хоть кожа твоя натянутая гладко, и аэробика, и «шейпинг»… проснись»!

Она встает из-за стола и, мило улыбнувшись, идет туда, где дискотека, и молодой араб-затейник выводит за руки дородных русских красавиц на круг. Она идет трястись, она трясется. Прекрасная ее фигура, но руки-ноги… движения как плети, размашистые, нет ритма Африки — она себя переоценивает! Она танцует вразмашку, раскидывая руки, несовременно. Вообще в Европе не умеют танцевать, не то что негры и арабы, однако — в России уж слишком несовременно.

Курю сигарку за сигаркой. Ах, как похоже на подмосковный клуб 60-х, где танцевали под баян и под магнитофон «Комета»! Она подходит, чмокает меня в усталый лоб и говорит: «Умаялась, отбой, нам завтра рано вставать». Небрежно уходит. Не оборачиваясь. Опять бредовый импульс — пойти за ней? А если она откажет, а если я не покажу энергии борца? Ведь в 46 я не могу кипеть, как в 30. Тогда, на дачах, я мог гонять без устали, но времена прошли. Средний возраст современных русских — 57, в 40 они уже не могут, в 50 старики, в 57 умирают. Сказываются портвейн, курево, дурная пища советских лет и бесконечные беседы на кухнях — ничто так не сокращает жизнь. Половую в том числе. И русский эмигрант не исключение.