Георг Кляйн - Либидисси
Видеофильм был снят довольно давно неким бельгийским коммерсантом, без разведывательных целей. Шпайк поселился в южном эркере сразу же после прибытия в город и должен был использовать особенности гостиничной жизни длительное время. Бельгиец познакомился с ним в баре отеля, затем они поднялись в номер к Шпайку, чтобы провести за рюмкой и остаток ночи. В какой-то момент в кадре появляются три бутылки и две рюмки. Они стоят, тесно сдвинутые, на резко отражающем свет столике возле кушетки. За этим расплывчатым натюрмортом следуют кадры со Шпайком. Сначала он быстро касается сверху какого-то предмета в прямоугольнике, который выхвачен камерой. Видны только его голая рука и часть груди в желтовато мерцающей, по-видимому белой сетчатой майке. Затем камера устремляет свой глаз вверх и захватывает Шпайка на кушетке. Бельгийцу — к тому времени, вероятно, уже изрядно набравшемуся — удалось секунды за три снять туловище Шпайка почти целиком. Видны голые колени, темные волосатые бедра и осевший в пружинистую мякоть кушетки корпус в трусах и той же сетчатой майке. Экипировка эта кажется неподобающе тесной, будто была куплена человеком менее массивного телосложения, будто за то короткое время, что Шпайк проживал в городе, он успел располнеть до обрюзглости.
Центральное ведомство получило видеофильм с месяц тому назад, в рамках международного обмена информацией. Это был единственный документ, дававший руководству наглядное представление о жизни Шпайка в городе. Запинаясь и часто переводя дыхание, Куль говорил о том, как лицо Шпайка всего лишь за несколько недель изменилось в худшую сторону. И даже позволил себе заметить, что Шпайка едва ли можно теперь узнать. При нашем непредвзятом отношении ко всему согласиться с таким утверждением мы, разумеется, не могли. В видеозаписи Шпайк действительно выглядел постаревшим и странно распухшим. Однако европейцы и североамериканцы в большинстве случаев, как нам было известно, с трудом привыкают к климату города, и поэтому мы исходили из того, что Шпайк, не уставая приспосабливаться к местным условиям, уже вновь обрел сходство с тем Шпайком, какого мы знали по более ранним фотографиям. Именно таким мы и повстречаем его тут.
Первый час в отеле мы провели, расхаживая босиком в самых разных направлениях по тяжелым коврам нашего люкса. С той поры, когда Шпайк проживал в «Эсперанце», в номере, насколько можно было судить при беглом осмотре, мало что изменилось. Телевизор поменяли на более современную модель, а в комнатном баре удвоилось количество крепких напитков. От твоего острого глаза не укрылись два стареньких микрофона. Один был чешского, другой израильского производства, установил их дилетант, и они давно обросли маслянистой пылью с дохлыми мухами. Устройство для прослушивания разговоров, обнаруженное Шпайком в спальне, из стены вырвали. И даже не попытались замести следы. Гостиница «Эсперанца», в которой со дня ее открытия предпочитают останавливаться западноевропейцы и американцы, почти назойливо пахла такими, как мы, пахла той потной деловитостью, что так характерна для представителей нашей расы, когда они объявляются в чужих краях. Ты в общем-то с пониманием отнесся к тому, что Шпайк подыскал себе другое пристанище. Однако его решение покинуть «Эсперанцу» и обосноваться в частном секторе, держа адрес в тайне от Центра, несомненно было первым серьезным промахом этого человека по служебной линии.
Вдоволь насладившись сначала удивительно горячим, а затем почти ледяным, отлично восстанавливающим силы душем, наши мокрые тела заползли в постель. Вся спальня, включая потолок, была оклеена темнокрасными обоями с рисунком из роз. Мы задернули гардины, и цветки величиной чуть ли не с ладонь, с множеством прильнувших друг к другу лепестков и колючими стеблями, начали приобретать в полумраке обманчиво-неподдельную объемность. Притронувшись к розам над изголовьем кровати, мы почувствовали, что тиснение — необычайно глубокое. Тугие, переплетающиеся растения рельефно изгибались, вырастая из бумажной основы, а отчасти блестящее, отчасти матовое покрытие усиливало иллюзию их материальности. Вдруг нам стало трудно перешептываться в постели на пидди-пидди. Вид обоев соблазнил нас вновь заговорить на родном языке. Ощущение было такое, будто вместе с розами в листы обоев было впечатано что-то родное, староевропейское, может быть, идея их аромата. И мы поболтали еще немножко с закрытыми глазами, а потом стали молча прислушиваться к приятно непонятному бормотанию и к то нарастающим, то затихающим шумам, проникавшим сквозь стены и окна в нашу обитель.
За ее пределами воцарялась полуденная жара, сухая, с восточным ветром, со столь горячим дыханием, что даже обычно приукрашивающие реальность путеводители называют его убийственным, в произведениях же разноязычной литературы края оно, напротив, всегда воспевалось как неиссякаемый источник вдохновения. Если верить поэтам, то восходящие потоки знойного воздуха способны склонить аборигенов к самому бурному проявлению любовных чувств. Нам же хотелось подремать, может быть даже поспать, а поисками Шпайка заняться ближе к вечеру — и посвятить им, если понадобится, всю ночь.
7. Отвага
Я=Шпайк предупрежден. До раннего утра страх заставлял меня изучать старые, полученные по пневмопочте сообщения, вновь и вновь прочитывать все послания прошлых лет. Как и в самом начале, как и в ту пору, когда приходили первые депеши, я=Шпайк искал какие-то зацепки, чтобы вычислить остающегося и по сей день анонимным отправителя. За стремлением разгадать не дающую мне покоя головоломку кроется в конце концов одно-единственное желание: пусть поступившее в мой адрес предупреждение утратит свой зловещий характер, когда мне удастся, путем какого-либо логического заключения, хотя бы приблизительно определить место, откуда исходят сообщения, — тогда мой осведомитель лишится ауры анонимности.
Полуденный зной окончательно обессмыслил мои отчаянные попытки напасть на его след, и я=Шпайк дрожащими руками бросаю бритвенные принадлежности в грязную пластиковую сумочку. Годами, со дня моего вселения в домик, она висела на крючке возле туалетного зеркала. Пыль и волоски свалялись на рифленом пластике в мохнатые шарики. Я=Шпайк совсем забыл и о существовании сумочки, и об особой уродливости ее цветастого узора. Унылая череда дневных сновидений, однообразное течение жизни в чужом городе не позволяли думать, что она когда-нибудь еще раз пригодится мне для транспортировки бритвенных принадлежностей и мыла.
За стеной в жилой комнате по приставной лестнице спускается Лизхен. Перекладины поскрипывают тихо: она ступает на них с осторожностью. Ноги Лизхен — в ортопедических башмаках с подошвами на гвоздях. Она не торопится сойти вниз. Еще ни разу, по крайней мере на моих глазах, она не споткнулась и тем более не упала, хотя освоила прямую походку с большим опозданием. Лизхен спускается с чердака. В городе принято держать кур на крышах. Эти птицы малорослой, с крайне бедным оперением породы, вызывающие у людей с Запада брезгливость, уничтожают вредных насекомых. Согласно старинному, не поколебленному ни одной религией поверью, своим присутствием они способствуют повышению благосостояния жильцов. Поэтому в большинстве домов, в том числе и в построенных сравнительно недавно, над последним этажом имеются невысокие чердаки, передвигаться по которым можно только ползком. Куры устраиваются там на ночь, а также с наступлением полуденной жары. Во время моего вселения в домик чердак в нем пустовал. Лишь изредка туда забредала какая-нибудь крыса — из тех, что устремляются ночью с реки в расположенный выше город. В такие моменты сквозь щели между досками потолка на мою кровать, телевизор и плетеное кресло перед ним просыпалось немного куриного помета.
Когда Лизхен присоединилась ко мне, вопрос, где ей жить, решился сам собой. Я=Шпайк собственноручно сколотил лестницу, ударами молотка вскрыл люк, крышку которого заклинило засохшим пометом, после чего мы с Лизхен произвели на чердаке уборку. Самые верхние слои куриного помета частью смели в кучки веником, частью без особого труда соскребли, окаменевшие же за долгие годы отложения пришлось скалывать отвертками. Лишь усердно потрудившись несколько дней кряду, мы смогли обнажить кедровые доски настила целиком. У хозяев соседних лавчонок Лизхен купила то, без чего нельзя обойтись, обитая на чердаке: толстую пеньковую циновку, чтобы спать, и двухфитильную керосинку, чтобы готовить традиционную еду из пшена и риса. Ее маленький телевизор подключен к моей спутниковой антенне. Поселившись под крышей, Лизхен наверняка обзавелась еще какой-то домашней утварью; а я=Шпайк после той грандиозной уборки больше не протискивал свое тело наверх сквозь тесный люк и поэтому не могу сказать, как Лизхен продолжала благоустраивать свой приют и какой вид в конце концов она ему придала.
