Григорий Бакланов - Мой генерал
Витя улыбнулся, как бы призывая прощать естественное материнское заблуждение. Мы чокнулись, выпили. Издали строго блеснули золотые очки отчима.
— Иди, пожалуйста, — сказала Надя. — Нам с дядей Олегом надо поговорить.
Мы посмотрели ему вслед.
— Я сама себе другой раз не верю, что у меня такой сын, — повторила она, забыв.
— Мы когда идем с ним по улице, нас принимают за брата с сестрой.
— Ты чудно выглядишь.
— Две страсти у парня: наука и гонки. И каждая из этих страстей забирает его целиком. Когда он за рулем… У меня сердце обрывается. Но я его понимаю. Дороги там прекрасные, поставь в машине стакан воды, не плеснется. Но что он выделывал!..
Мечта — стать автогонщиком.
— Пусть лучше останется мечтой.
— Обычное наше здешнее деревенское представление. Ты, конечно, знаешь футболиста Гаскойна, слышал во всяком случае? Между прочим — это потомок поэта шестнадцатого века. Кто знает поэта Гаскойна? Ты знаешь? А футболиста Гаскойна знают все.
— Ты права, — сказал я. Сравнение это не сейчас пришло ей на ум, это была готовая, уже опробованная фраза. Через триста лет вряд ли кто-нибудь скажет: это потомок футболиста Гаскойна. Но возражать смешно.
— Ты права.
Она рассмеялась:
— Я всегда права.
К столу шел ее муж.
Дома я рассказал Тане, что видел Витьку, какой он огромный стал.
— Что ж ты его к нам не позвал? — набросилась на меня Таня.
И я понял, почему не позвал. Такому парню девки сами вешаются на шею. Я из-за дочки нашей, из-за Юльки, не позвал его.
Глава VIII
Но и месяца не прошло, явился он сам. Звонок. Я пошел открывать, полагая, что это Таня. На площадке было темновато, перед дверью стоял парень в свитере, в джинсах, в кроссовках. Рукава свитера подсучены.
— Сцена из оперы «Не ждали». Дядя Олег, это — я.
— Как ты нашел нас?
— Найти тебя… вас… в Москве — это не бином Ньютона.
— Не снимай.
— Я честно и долго вытирал ноги. Там, за дверью. Но все равно вы — человечный человек! Дядя Олег, можно я буду говорить «ты»? Честное слово, у меня просто язык иначе не поворачивается.
Мы были уже в моем кабинете, здесь почувствовалось: от него попахивает коньяком.
Он оглядывал кабинет.
— Здесь раньше тоже так было?
— Когда?
— Когда деревья были большими…
— Что-то было, чего-то не было. Книг стало больше. Полок… Между прочим, на этом диване ты спал.
— Это звучит как: на этом диване родился Лев Толстой.
Он сел на диван.
— Курить здесь можно?
Я поставил пепельницу. Он затянулся несколько раз, вдавил сигарету, встал.
— Можно я не буду врать? Жуткое дело, когда врешь человеку, которого ты… В общем, мне вот так надо сто гринов. Выручишь? Срок — месяц. Это- железно.
Я засуетился в душе, будто не он, а я прошу в долг. Я знаю, что такое просить в долг, дважды в жизни мне приходилось. Мне нужно было, помню, пятьсот рублей, пятьсот тогдашних рублей. Но я сказал: пятьсот или четыреста… Он посмотрел на меня, близкий мой товарищ, будто оценивая, решая, сколькими может рискнуть.
Сказал: четыреста. Больше я никогда не просил в долг. И я понимаю Витькину развязность, эти «грины». Парень, кажется, не потерял совести, это — главное.
Я только успел дать ему сто долларов, он засовывал их в задний тугой карман джинсов, когда дверь кабинета открылась. Юлька:
— Я думала — мама пришла…
— А это что за явление? — он смотрел на нее во все глаза.
— Это явление зовут Юлька, — и подала ему руку. — Я знаю, кто ты. Ты здесь был, когда меня еще не было.
И вдруг мучительно покраснела. Всей ее смелости хватило на две фразы. Дочка моя…
А он хоть бы догадался не заметить. Я видел сейчас Юльку его глазами.
Длинноногое дитя. В шортах с бахромой — обрезала свои старые джинсы, — рубашка узлом завязана на животе, а мордочка детская, душа смотрит из карих Таниных глаз.
— Какие люди вырастают, пока я отсутствовал!.. Дядя Олег, это сколько же я отсутствовал? Лет пятнадцать, шестнадцать? — и оглядывал ее, как портной заказчика.
— Эй, моряк, ты слишком долго плавал! — под оценивающим взглядом в тон ему ответила Юлька.
Внизу, увидел я в окно, стоит такси, две халды крашеные, метлы рыжие, оперлись о машину спинами, ждут, и парень обезьяньего вида приплясывает перед ними. И — наше дитя.
Потом я так же сверху видел, как появился Виктор, как они враз оживились, полезли в такси, захлопывались дверцы, такси отъехало.
— Это — он? — Юлька принесла фотографию и показывала мне: Таня, он, я. Все это до ее рождения. — Какой смешной!
И рассмеялась. Почти тут же пришла Таня:
— Ты что ж задержать его не мог? Я бы хоть посмотрела. В детстве такой это был хороший мальчик.
Ему деньги жгли задницу, твоему мальчику, хотелось сказать мне. Но сказал только:
— В детстве все мы хорошие.
Таня внимательно посмотрела на меня, спросила Юльку:
— Как он тебе показался?
— Волк!
И, захохотав, убежала к себе, сверкая босыми пятками.
Таня сказала:
— Могу представить себе, с каким лицом ты его встретил.
— Ты бы видела, какие девки ждали его внизу.
— А ты в его возрасте был, конечно, святой.
— Ну уж во всяком случае…
— Брось, пожалуйста, мне все понятно. Когда что-то хоть краем касается твоей дочери, ты становишься невменяемым.
Я не ответил. Разумеется, про деньги я ей не сказал. Но весь этот месяц я помнил и ждал. Не денег ждал, главное проверялось, ведь не чужой он мне.
День в день (впрочем, в этот день я как раз забыл и думать) подъезжаю я на своих потрепанных «Жигулях» к дому, Витька сидит на скамеечке, курит. Вид потасканный, небрит, какой-то вроде озябший. Я запирал машину, когда он подошел:
— Дядя Олег, ничего, что деревянными? По курсу.
А я, честно говоря, ждал: сейчас попросит еще, вот чего я ждал, судя по его виду.
— Тут двадцати пяти рублей не хватает, — предупредил он.
— Давай так, — сказал я, включая сигнализацию. — Тебе они сейчас нужны, оставь себе. Отдашь, когда сможешь.
Он поколебался:
— Честно?
— И пойдем к нам. Мне в тот раз от Тани досталось.
— В таком виде?
— А что вид? Будущий нобелевский лауреат грузил дрова. Или ты цемент разгружал?
Кстати, мама когда возвращается?
— Там дело сложное, этот какое-то назначение высиживает. Ждет. Я бы сейчас пивка холодненького. Для души.
Мы взяли в магазине несколько бутылок пива. Дома никого не было: Юлька — в школе, Таня в своей школе. Пиво было тепловатое, но пару бутылок мы открыли, остальные поставили в холодильник.
— В ванной моя бритва, — сказал я. — Брейся, купайся, часок поспишь, пока все придут.
Он искупался, постирал носки, хотел было надеть их сырыми, мол, на ноге высохнут, но я дал ему свои, новые. Уложил его в кабинете на том самом диване, принес подушку, плед.
— Погружаюсь в детство золотое, — сказал он и укрылся с ухом, как бывало. Он проспал часа три, и в доме все это время ходили на цыпочках. Я объяснил, что всю ночь он разгружал мешки с сахаром. С каким сахаром? С гуманитарным, разумеется…
— Никогда в жизни так не спал! — объявил Витька, проснувшись.
Таня узнавала его и не узнавала. Потом мы все четверо обедали на кухне. Я всегда хотел, чтобы у меня были сын и дочь. Я смотрел на них и чувствовал: блаженная тишина снизошла на нас. За столом о чем-то говорили, смеялись, он, как старший брат, смотрел на Юльку, а я слышал эту ниспосланную мне тишину.
Вечером в комнате у Юльки слышна была музыка и негромкие их голоса. Мы с Таней смотрели телевизор. Я вдруг обнял Таню. В двенадцатом часу все так же дверь в комнату Юльки была закрыта, слышна была музыка.
— Двенадцатый час, — сказал я.
— Ну и что? — сказала Таня.
— Двенадцатый час, ты понимаешь? И даже без двадцати пяти двенадцать.
— Возьми ружье и стань рядом со своей дочерью.
— Ей семнадцати еще нет.
— Ты и в двадцать будешь сторожить ее.
— Ну о чем можно столько разговаривать?
— Значит, им интересно.
В половине первого я все же не выдержал:
— Юля! — позвал я строго.
Она тут же выскочила:
— Что?
Такой хорошенькой я ее, кажется, еще никогда не видел.
— Половина первого, — сказал я и показал на часы.
— Вы хотите спать? Идите спать. Мы вам не мешаем.
И закрыла передо мной дверь.
Ночевал Витя в кабинете, на диване, Таня постелила ему. Мы встаем рано, и мимо двери кабинета все ходили тихо. Но когда завтрак был готов, Таня сказала:
— Пойди, разбуди его.
На диване лежала аккуратно сложенная постель и записка: «Спасибо за все. Можно я позвоню?» И гадать не нужно, что подняло и позвало его спозаранку.
Прошел день, высохшие носки его висели в ванной на капроновой струне. И месяц прошел, мне жаль было смотреть на мою дочь. Прошли все четыре времени года, четыре российских беды: осень, зима, весна, лето. Он не позвонил. Как-то из автомобиля я увидел его на улице, в компании, в толпе прохожих.
