Арон Тамаши - Абель в глухом лесу
— Теперь слушай внимательно!
Я навострил уши, и начал он объяснять:
— Сюда будут люди приезжать, на подводах, телегах, лес покупать, а ты им всякий раз будешь выписывать квитанции. Да гляди, чтобы эта бумага — копировальная называется — всегда вот так лежала, между двумя листочками, потому как все квитанции должны быть в двух экземплярах. Здесь пишешь фамилию покупателя, какой лес ему продан и стоимость, ниже подпишешься, покупатель тоже, и ты примешь у него деньги. После этого второй листок вырвешь, отдашь ему, а первый оставишь в книге, чтобы банку отчет мог дать, сколько лесу продано и сколько получено денег. Понял?
— Коль это и вся премудрость, так понял.
— Валежника телега стоит тридцать лей. Впрочем, вот тебе таблица, в ней все указано. Мы ее здесь, на стене, прикнопим. Хорошо?
— По мне хорошо, если и таблица согласна.
Он тут же приколол таблицу на стене, против двери, и стал мне читать, что там написано. Узнал я, что на вырубке заготовлено дров девятьсот саженей, из них четыреста кубических и пятьсот погонных; а еще я узнал из таблицы цены на лес и про то, что обязан делать сторож на вырубке.
— Для Моисея и то не писали понятнее, — похвалил я таблицу.
— Какого еще Моисея? — глянул на меня директор.
— А того, кто не на Харгиту, а на Синайскую гору взбирался.
— И чего только ты не знаешь! Уж прямо в священники бы и шел.
— Что ж, о том свете и я знаю столько же, сколько они, — отвечал я директору. — А вот этот свет мне еще изучить надобно.
Директор опять, ремень через голову перебросив, сумку на боку пристроил, ружье за плечо повесил.
— Тогда пошли, сразу и начнем.
— Что начнем?
— Этот мир изучать.
И двинулись мы с ним в лес. Два часа ходили, это уж самое малое, директор владенья банка показывал, приговаривал:
— Это банку принадлежит… и это банку принадлежит.
— А банк-то кому принадлежит? — полюбопытствовал я.
— Нам.
— Сколько ж вас?
— Я и двенадцать членов правления.
— И что они делают, члены те?
Директор пожал плечами, а потом усмехнулся, странно так, и сказал:
— Н-ну… они… получают доходы.
— А почему не приезжают сюда лес сторожить? — спросил я. — Доходы получать и здесь можно.
Директор тотчас на их защиту встал.
— А потому не приезжают, чтобы и ты с отцом твоим мог на жизнь заработать.
Сказано было правильно, да только почуял я, что тут-то собака зарыта, иду посмеиваюсь.
— Чего ухмыляешься?
А мы как раз подошли к большущему буку, с корнями ураганом вывернутому.
— Да вот, на дерево это поглядел, и смешно стало, — говорю.
— С чего бы?
— Да так, подумалось, что и оно ведь получало от земли доходы, пока не налетел ураган.
Директор глянул на меня, словно насквозь пропорол. Ну и пусть, хоть сейчас пусть прогонит, не пожалею! Покосился я на него, вижу — злой идет, прямо собака бешеная, однако сдержался он, сказал мирно:
— Такие деревья, как это, которые то есть ураган повалил, — все твои. Распилишь, наколешь и продавай кому хочешь.
— Что ж, за это спасибо вам, — отозвался я.
Больше мы почти и не разговаривали, хотя я его проводил до самой дороги, что через пастбище шла. На дороге стоял автомобиль синего цвета, и сидел в нем шофер. Директор сразу полез в автомобиль и бросил мне уже оттуда:
— Жалованье положили тебе пятьсот лей в месяц.
Автомобиль, подняв пыль, укатил, и я опять остался один. Стоял, глядел на дорогу им вслед, и вдруг меня как ударило: забыл ведь ружье попросить! Или хотя бы сказать, чтоб выправили мне там разрешение оружие иметь… И так стало муторно на душе, даже по голове себя несколько раз хватил кулаком.
— Эй, ты что это? — окликнул меня мужичок, проезжавший мимо на арбе.
— Нет ли у вас ружья? — спросил я его.
— У меня-то? Есть, как не быть.
— Не продадите ли за хорошие деньги?
— Нет, — говорит, — не могу, оно у меня в задницу вставлено.
Ох, как хотелось запустить в него чем-нибудь вместо ответа, да, пока камешек искал, он уже был далеко. А камешек так и не нашелся.
Вернулся я домой разобиженный, решил поесть, чтоб на душе полегчало. Провизию отец всю в сундук сложил. Только я крышку приподнял, а гам, гляжу, мышонок, большой уже, так от каравая и прыснул! Позабыл впопыхах да со страху, как в сундук забрался, заметался, забегал. Потом вдруг остановился, посмотрел на меня, заморгал быстро-быстро, вот сейчас заплачет. Оставил я крышку открытой, отошел потихоньку, взял кошку, в няньки мышонку определил ее. Только отпустил, а они уж все в сундуке перевернули вверх дном — землетрясение, да и только. Потом кошка выскочила, урча, и, припадая к полу, потащила мышонка вон, за дом унесла. Там-то уж и она своим доходом попользовалась всласть, не хуже тех членов правления.
После этого оставалось позаботиться о пропитании для меня и Блохи, собаки моей. Я выложил скоренько на хромой стол припасы и тут только вспомнил, что все-то у меня есть, а воды вот и нет. Подумал, подумал и решил сперва воды принести — потом-то пришлось бы и воду и обед в гору тащить. Взял давешний котелок и пошел прямиком к Воровскому ручью, мне директор его показал; четверти часа не минуло, как я уж и обернулся с водой. Сел за стол, пообедал на славу, потом Блохе теплое хлебово приготовил, на этот раз и хлеба туда накрошил, чтоб помаленьку от больничной кухни отвадить.
Однако ж и козу не следовало голодом морить. Пошел я свежих веточек ей наломать, иду, выбираю, чтоб листьев побольше; и тут мне повезло, да так, как я и мечтать не смел: вижу, между двумя раскидистыми буками стожок сена стоит! Выдрал я большую охапку сена и к козе — она, бедняга, блеяла так, что и в кромешной тьме найти ее было нетрудно. Да только на мое сено она и не глянула, все ко мне задом стать норовила, задние ноги растопыривала. Ни дать ни взять всадник после долгой дороги на костлявой клячонке. Я было решил, что она окотиться надумала, заглянул под живот, а вымя-то у ней с мою шапку баранью стало, чуть не до земли обвисло и так разбухло, что вот-вот лопнет.
— Батюшки, так ее же доить надо! — ахнул я и стремглав в дом кинулся, за кастрюлькой. Присел возле козы на корточки, поначалу помучил ее, бедняжку, потому как прежде-то доить мне не доводилось, но потом мы оба приладились, я — доить, она — доиться, так что еще и во вторую кастрюльку до половины набралось молока. Подоив, показал я козе, сколько она молока мне дала. Теперь, говорю, и ты поешь. Коза послушалась, захрумтела вкусно.
Подхожу я с двумя кастрюльками к дому, а тут новая радость: кто бы, вы думали, встретил меня на пороге? Кто же, как не Блоха собственной персоной?! Собака стояла нетвердо, густая шерсть сбилась, свисала клочьями, а глаза, на меня уставленные, часто-часто моргали и были как коричневые бабочки, только что из кокона вышедшие. Душа моя сразу взыграла: теперь-то уж не один я, есть у меня товарищ, верная опора в беде. Я поставил кастрюльки на стол, потом выманил Блоху на солнышко, и мы растянулись рядом на теплой земле. И началось в голове у меня такое столпотворение, какого до тех пор не бывало. Мысли вились друг за дружкой, роились, и скоро я уже не различал, где мечтания, где явь. Вдруг я сел — захотелось увидеть все, как оно есть. Увидел собаку, дом, бревна, дрова и дремучий лес вокруг. Так ясно видеть все это мне еще не случалось. И был я совсем один, предоставлен себе и сам о себе заботник, лесным сторожем нанятый. Лишь теперь понял я до конца, что же произошло со мной. Отец привел меня сюда, и я пришел, хотя вовсе того не хотел. Директор нанял сторожем, хотя и этого я не хотел. Ничего я сам не хотел из этого и был как листок, сорванный бурей, покорный всякому ветру, мятущийся то в одну сторону, то в другую. Что ж, листку так и положено, но со мною такого больше не будет! — подумал я и задал себе вопрос:
— Что, Абель, видишь теперь, как поступил с тобою отец и как поступил с тобою директор? Даешь ли на это свое согласие?
— На это даю согласие, — так я себе ответил.
— А что решил ты на будущее?
— На будущее я решил думать собственной головой и по своей думке человеком стать.
А значило это, что больше я никому не дозволю распоряжаться собой, а буду поступать по своему разумению и по собственной своей воле. Цель же у меня будет такая — во всем свой долг исполнять, это прежде всего, но потом уж и о себе самом, и о благополучии дома моего заботиться. Но как приступить к этому следует и как своего достигнуть — про это я решил покуда не думать, довериться будущему. Одно только постановил непреложно: как зверь когтями-зубами за жизнь сражается, так человек должен умом своим дорогу себе пробивать.
Ладно, подумал я, на один день мудрых мыслей достаточно, и пошел в дом.
Выглянул в окошко, потом на хромой стул сел, потом взад-вперед ходить стал по комнате… нет, никак не найду себе места! Отчего-то вроде обидно было, а отчего — и сам не пойму. Но время шло, и туман понемногу рассеялся, все прояснилось: оказалось, обида в том, что отец мой хоть и для меня, а все расположил в комнате по-своему. Никогда еще я так не ярился: выходит, лесным сторожем я вам хорош, и чтобы сиротой неприкаянным жить в дремучем лесу — тоже хорош, а вот чтоб в доме по своему хотению все разложить-расставить, оказывается, не гожусь! И такая злоба закипела во мне от мыслей этих! Не долго думая, живо сорвал со стен то, что развесил отец, вывалил из сундука припасы — словом, перевернул вверх дном все, что мог. А злость прибывала, будто вода в половодье, никому бы не пожелал я в тот час ко мне постучаться — кажется, любого пришиб бы до смерти. И собачью подстилку за дверь вышвырнул, и кошку не помиловал, она, на свою беду, как раз тут пожаловала, облизывая красную от крови мордочку.
