Петр Киле - Сказки Золотого века
Но ведь это всего лишь пожелание того, что невозможно, того, чего уже не будет. От великого до смешного - один шаг. Что такое Бахметев?! Лермонтов расхохотался и собрался в Царское Село. Предстоял отъезд в лагеря, ученья, грязь, дожди, либо изнурительная жара и оводы, что, правда, он переносил легче и веселее кого-либо, даже таких баловней природы, как Монго-Столыпин, - но ныне все потеряло смысл, словно он лишился цели жизни.
Но лагеря сделали свое дело. Окрепший, отдохнувший, когда все вымотались, Лермонтов в августе по возвращении в Петербург завершил работу над драмой "Маскарад" и в нетерпении видеть ее на сцене с началом нового сезона отдал в цензурный комитет, то есть в канцелярию III отделения. И тут случилось самое неожиданное: запрет на постановку на сцене из-за слишком резко очерченных характеров и страстей, а поругание добродетели не приводит в конце к ее торжеству. Первая попытка обнародовать свое произведение закончилось запретом. Впервые он по-настоящему понял, что же его давило с первых проблесков его самосознания: несвобода, какую ощущает осужденный на казнь, несвобода человека, обреченного на грех и покаянье, несвобода бытия.
Лермонтов попросился в отпуск, мол, необходимо навестить бабушку в деревне, и его отпустили, и он помчался посреди зимы в Москву.
3
Лермонтов въехал в родную Москву, узнавая и не узнавая ее, - это он изменился, а с первопрестольной, запорошенной, как деревня, девственным снегом, ничего не случилось, - с раной в сердце и в душе. Он встрепенулся, ему хотелось воскликнуть слова приветствия, и на ум пришли строки из романа Пушкина "Евгений Онегин":
Ах, братцы! как я был доволен,Когда церквей и колоколен,Садов, чертогов полукругОткрылся предо мною вдруг!Как часто в горестной разлуке,В моей блуждающей судьбе,Москва, я думал о тебе!Москва... как много в этом звукеДля сердца русского слилось!Как много в нем отозвалось!
Остановившись в гостинице, чтобы не стеснять родственников и себя, ради свободы, - он ею упивался, выехавший впервые в отпуск, пусть краткосрочный, - Лермонтов прежде всего посетил Лопухиных, провел почти весь день то с Алексисом, то с Марией Александровной, вместо визитов к многочисленным тетушкам и кузинам, до которых однако дошли слухи о его приезде, и на ужин многие из них съехались.
Лермонтов был весел и говорлив, но болтал вздор, с точки зрения Марии Александровны, что было так на него не похоже.
- Хорошо, хорошо, - останавливала она его, возвращаясь к вопросу о стихах, которыми он баловал ее редко, и она ожидала, что он обрушит на нее целый ворох, как сноп душистых цветов.
- Стихов нет, - наконец Лермонтов заявил прямо.
- Как нет? За три года?
- За целых три года. Я же писал вам. Пьяница, распевающий на улице, стихов не пишет, разве кроме скабрезных.
- Да, полноте, Мишель, не пугайте меня.
Лермонтов расхохотался:
- Вот закончил драму в стихах "Маскарад"!
- Чудесно! Что-нибудь веселое? Хотя нет, разве вы способны думать о веселом...
- Цензура запретила за слишком резко очерченные характеры и страсти, а еще за то, что добродетель не торжествует в конце. Что делать? Что писать?
- Вы нам прочтете вашу драму?
- Как-нибудь.
Подъехала Сашенька Верещагина. В самом деле, она похорошела; пряча ум и мальчишеские повадки, она сделалась женственней и обаятельней.
- Вы выходите замуж? - спросил Лермонтов. - Вы помолвлены?
Она, весело рассмеявшись, покачала головой.
- Разве? Ну это все равно, вы очень скоро выйдете замуж, как m-lle Barbe.
- Это плохо?
- Для меня плохо. Ну, что за радость кузина, вышедшая замуж? Добро бы, уродина она была, - расхохотался Лермонтов. - Вы меня забудете, а мои письма уничтожите, чтобы они не попались на глаза вашему мужу. Ведь он ни за что не поверит, что между нами была возвышенная, небесная дружба.
Все вокруг рассмеялись - и Мария Александровна, и Лопухин, вошедший в гостиную. Лермонтов обвел всех взором, никто, кажется, не вспомнил о Вареньке, впрочем, она лишь отдаленно присутствовала в их взаимоотношениях, как испанская монахиня, создание его фантазии, как ее портрет, писанный им, как небесное создание, вдруг сошедшее на землю не его спасти от страстей и заблуждений, а выйти замуж за господина Бахметева. Сколько ни шумел и ни веселился среди старых друзей, он был настороже: вот она выйдет из своей комнаты, нет, подъедет на четверке цугом.
- Ему идет гусарский мундир, не правда ли? - проговорила Мария Александровна. - Мне уже трудно представить его в штатском.
- Главное, он в нем весел! - сказал Лопухин.
- О, да! - воскликнул Лермонтов. -
Гусар! ты весел и беспечен,Надев свой красный доломан;Но знай - покой души не вечен,И счастье на земле - туман!
- Это гусарская песня? - Сашенька Верещагина улыбнулась не без усмешки, а поэт продолжал:
Крутя лениво ус задорный,Ты вспоминаешь стук пиров;Но берегися думы черной, -Она черней твоих усов.
Все вокруг рассмеялись, испытывая несказанное удовольствие.
Пускай судьба тебя голубит,И страсть безумная смешит;Но и тебя никто не любит,Никто тобой не дорожит.
Вокруг переглянулись, продолжая улыбаться.
Гусар! ужель душа не слышитВ тебе желания любви?Скажи мне, где твой ангел дышит?Где очи милые твои?
Молчишь - и ум твой безнадежней,Когда полнее твой бокал!Увы - зачем от жизни прежнейТы разом сердце оторвал!..
Ты не всегда был тем, что ныне,Ты жил, ты слишком много жил,И лишь с последнею святынейТы пламень сердца схоронил.
Дамы переглянулись с тревогой; гости начали съезжаться, и Лопухин занялся ими. И вдруг в гостиную вошла дама, а за нею почтенный господин, перед которыми все расступались. Лермонтов тотчас почувствовал, что он оказался в положении Евгения Онегина, героя романа Пушкина. Она держалась с прелестной простотой, даже слегка небрежно, как у себя дома (она и была в доме, в котором выросла), но уже чужая здесь, как на людях, в свете, одетая безупречно, бриллианты и жемчуга светились, но не ярче ее ласковых глаз, которые ровно на всех излучали нежный и вместе с тем равнодушный, словно усталый свет.
Лермонтов взглянул на нее пристально, - она прямо подошла к нему, протягивая руку с улыбкой удивления и смеха. Он молча пожал ее милую, холодную руку, склоняя голову. Это была не Варенька Лопухина, а Татьяна Ларина, героиня романа Пушкина, вышедшая замуж за князя, старого генерала, героя Отечественной войны 1812 года.
- Михаил Юрьевич Лермонтов, внук Елизаветы Алексеевны, - представила она его мужу, который никак не мог сойти за важного генерала и князя. - Николай Федорович Бахметев, мой муж.
Боги! Ни смущения, ни волнения, а тихая радость светилась в ее ласковых глазах; она радовалась на него и за него, в блестящем гусарском мундире, как радовалась бабушка, когда он впервые надел форму, сейчас решив заказать его портрет. Это все?!
Лермонтов не преминул явиться к ним с визитом, где нарочно разговорился с Бахметевым, поскольку не решался прямо заговорить с Варварой Александровной, ледок отчуждения и досады не оттаивал, может быть, потому что она вольно или невольно держалась в стороне, а в ночь уже начал набрасывать новую драму - в прозе - и в Тарханах почти ее закончил, как сообщал о том в письме к Раевскому.
В основе драмы "Два брата" - некое происшествие, случившееся с поэтом в Москве, он также говорит, что влюблен. Фабула пьесы - тайное соперничество двух братьев в отношении вышедшей замуж за старого, но богатого князя молодой женщины, - весьма запутана, но герой, героиня и ее муж узнаваемы, поскольку прямо взяты из жизни поэта. Но встреча Лермонтова с Варварой Александровной, вышедшей замуж за Бахметева, сама по себе еще не происшествие, да и то, что он влюблен. В кого? А случилось, должно быть, весьма странное. Похоже, Лермонтов повел себя, как его герой, названный Юрием. Он говорит в гостиной у Лиговских: "Я сегодня сделал несколько визитов... и один очень интересный... я был так взволнован, что сердце и теперь у меня еще бьется, как молоток..." Варвара Александровна, названная Верой, спрашивает: "Взволнованны?.." Бахметев, названный князем Лиговским, замечает: "Верно, встреча с персоной, которую в старину обожали, - это вечная история военной молодежи, приезжающей в отпуск". - "Вы правы - я видел девушку, в которую был прежде влюблен до безумия, - отвечает молодой офицер и слово за слово рассказывает историю его любви. - Года три с половиною тому назад я был очень коротко знаком с одним семейством, жившим в Москве; лучше сказать, я был принят в нем как родной. Девушка, о которой хочу говорить, принадлежит к этому семейству; она была умна, мила до чрезвычайности; красоты ее не описываю, потому что в этом случае описание сделалось бы портретом; имя же ее для меня трудно произнесть, - у него спрашивают, верно, очень романтическое, он продолжает: - Не знаю - но от нее осталось мне одно только имя, которое в минуты тоски привык я произносить как молитву; оно моя собственность. Я его храню как образ благословления матери, как татарин хранит талисман с могилы пророка, - его находят очень красноречивым, он продолжает: - Тем лучше. Но слушайте: с самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного, кроме дружбы... говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно - и только. Ее характер мне нравился: в нем видел я какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах, одним словом, что-то первобытное, допотопное, что-то увлекающее - частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки - много ли надо, чтоб разбудить затаившуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечен этой девушкой, я был околдован ею; вокруг нее был какой-то волшебный очерк, вступив за его границу, я уже не принадлежал себе; она вырвала у меня признание, она разогрела во мне любовь, я предался ей как судьбе, она не требовала ни обещаний, ни клятв, когда я держал ее в своих объятиях и сыпал поцелуи на ее огненное плечо; но сама клялась любить меня вечно - мы расстались - она была без чувств, все приписывали то припадку болезни - я один знал причину - я уехал с твердым намерением возвратиться скоро. Она была моя - я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки, мучительные, пустые три года, я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мною. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье. Но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, убивственную для них - ни одна меня не привязала - и вот, наконец, я вернулся на родину, - он все время смотрел на Варвару Александровну, она слушала его с живым вниманием и даже с увлечением, сидя на софе с простотой и свободой, можно сказать, небрежно. Казалось, она совсем забыла о муже, о том, что она замужем, он же встретил девушку и рассказывал о ней, о своей любви к ней.
