Ингмар Бергман - Благие намерения
Возвращается Фрида, она кладет счет на стол рядом с Карлом. Скашивает глаза на Хенрика.
Фрида. Прошу прощения, что я уже принесла счет, но господа, наверное, заметили объявление внизу, в холле — мы сегодня закрываемся раньше. Завтра здесь будет завтракать консистория, поэтому нам надо заранее накрыть столы.
Карл. Значит, фрёкен Фрида…
Фрида. …занята сегодня вечером? (Смеется.) Можно сказать.
Пока Карл расплачивается и обстоятельными движениями прячет портмоне, Фрида, стоя за спиной Хенрика, прислоняется к нему и щиплет за ухо. Все происходит быстро и незаметно. От нее вкусно и чуть терпко пахнет потом и розовой водой.
Карл Окерблюм и Хенрик Бергман стоят у ограждения Лебединого пруда и любуются черным лебедем, мечтательно плывущим по темной блестящей воде. Начался мелкий дождичек.
Хенрик (после длинной паузы). А твоя сестра? Анна?
Карл. Анна? Ей скоро двадцать. Ты же сам видел.
Хенрик. Да (кивает), конечно.
Карл. Она учится в медицинском училище при больнице Софияхеммет. Мамхен утверждает, что молодым девушкам необходимо получить образование. Чтобы стоять на собственных ногах и тому подобное. Так полагает мамхен. Сама же бросила свое педагогическое образование и вышла замуж.
Хенрик. Твоя младшая сестра очень…
Карл. …привлекательна. Вот именно. У нас в доме была куча претендентов на ее руку, но господин Отец на всех нагнал страху своей жуткой и чрезвычайно изощренной ревностью, а наша госпожа Мать нагнала еще большего страху малозаманчивой перспективой заполучить Карин Окерблюм в тещи. В настоящее время в дом зачастил молодой гений Торстен Булин. На него ничего не действует, и его, кажется, как ни странно, терпят. Но, разумеется, он же человек с будущим. Совершенно очевидно, что он станет министром или архиепископом. Анну, похоже, необычайно забавляют его ухаживания. Хотя, по моей теории, судьба Анны пишется в другой книге.
Хенрик. Смотри, вон из домика выходит второй черный лебедь. Какой приятный дождик.
Карл. После засухи. Да, Анне, вероятно, суждено полюбить сумасшедшего или убийцу на сексуальной почве, а может, просто ничтожество.
Хенрик. Почему это ты так в этом уверен?
Карл. Наша маленькая принцесса умеет прекрасно приспосабливаться, она такая умная, чистосердечная, заботливая и любящая, просто спасу нет.
Хенрик. Ведь это же здорово? Все это? Разве нет?
Карл. Видишь ли, братец, у нее внутри прячется осколок стекла. Острый осколок, о который ничего не стоит порезаться. (Смеется.) Ага, испугался!
Хенрик. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
Карл. А этого и нельзя так просто понять. Но я ее знаю. Я узнаю ее.
Хенрик. Это похоже на какую-то высокую литературу.
Карл. Конечно. Конечно, Хенрик.
Хенрик. Пойдем? Дождь припустил вовсю.
Карл. Укроешься под моим зонтом. Обладая выраженным трагическим взглядом на ход событий в мире, я всегда ношу с собой зонт. Пользоваться ли им потом или нет — вопрос моего свободного выбора. Таков мой хитроумный способ бороться с детерминизмом и обманывать случай.
Хенрик (с улыбкой). Я, естественно, не могу разделить твое…
Карл. …мировоззрение, хотел ты сказать. У меня нет никакого мировоззрения, взамен я много болтаю. Знаешь что, Хенрик? По-моему, фрёкен Фрида была бы великолепной женой пастора.
На это Хенрик ничего не отвечает. Он просто-напросто потерял дар речи.
Семестр окончен, и Хенрик едет домой.
Жаркий день в середине июня, поезд медленно проплывает мимо летних ландшафтов, долго стоит на каждой станции, тишина, жужжание мух. Цветущие каштаны тянутся ветками к закрытым окнам купе. Людей не видно — ни на перроне, ни в поезде. Паровоз пыхтит дальше, сперва через сосновые леса, потом вдоль моря. Поездка на пассажирском поезде между Уппсалой и Сёдерхамном занимает целый день.
Хенрик прибывает на западный вокзал в 8.27 вечера. Мама Альма ждет у входа. Он сразу замечает ее — ее грузная фигура словно бы окутана невидимой пеленой полного слез одиночества. Хенрик улыбается и, поставив чемодан, обнимает мать.
Она очень тучная, весит наверняка не меньше ста килограммов. Круглое лицо с широко раскрытыми боязливыми глазами, маленький вздернутый носик, большой чувственный рот и короткая шея. На ней тесное летнее пальто, заметно поношенное, на нем не хватает пуговицы. Черная шляпа с пером во время объятий съехала набок. Она смеется и безутешно рыдает. Хенрик изо всех сил старается отвечать на проявления нежности со стороны матери. От нее исходит кислый запах высохшего пота, дыхание астматическое. «Ну-ка, дай я посмотрю на моего мальчика, какой же ты бледный, какой худой, ясное дело, плохо питаешься! Как мило, что ты приехал навестить свою старую мать. А тебе обязательно носить усы? Твоей мамочке они совсем не нравятся, надо будет их сбрить, ведь ты теперь снова станешь моим любимым мальчиком».
Альма Бергман живет в трех небольших комнатах на последнем этаже стоящего во дворе дома на углу Норралагатан и Чёпмангатан. Одна комната — Хенрика, на зиму ее сдают.
Самая маленькая комната — спальня Альмы и последняя — столовая, соединенная весьма странным проходом с вместительной кухней. Квартира загромождена вещами, точно ее жильцов внезапно заставили переехать сюда из более просторного жилища, и у них не хватило мужества расстаться с громоздкой мебелью, картинами, ненужными предметами.
И на всем этом лежит печать гордой бедности. Беспомощного отчаяния. Безнадежности и слез.
Пока Альма накрывает на стол, Хенрик идет в свою детскую. Узкая продавленная кровать, дырявое плетеное кресло с подушками, хлипкий письменный стол со старыми шрамами от бесчинств перочинного ножа, непарные стулья. Гардероб с треснутым зеркалом, книжная полка с зачитанными до дыр книгами, умывальник с разнокалиберными тазом и кувшином, ветхие полотенца. На грязном окне сорвавшаяся в одном месте с карниза штора. Картины, напоминающие о детстве, на библейские сюжеты: «Иисус с детьми», «Возвращение блудного сына». Над кроватью фотография отца. Молодое, красивое лицо, жидкие развевающиеся волосы, зачесанные назад с высокого лба, большие голубые глаза; на губах легкая самоуверенная улыбка: гордость, ранимость, внутренняя цельность и страсть — типичное актерское лицо.
В угол у окна втиснут алтарь, накрытый алтарной скатертью, на нем оловянный подсвечник, «Иисус» Торвальдсена и раскрытый молитвенник. Перед алтарем скамеечка для преклонения колен, обтянутая тканью с вышитым на ней зелено-золотым узором. Алтарная доска затянута фиолетовой материей с матово-красным крестом посередине. У ног Христа свежий букетик первоцвета.
Хенрик опускается на один из непарных стульев. Закрыв лицо руками, он делает несколько глубоких вздохов, точно пытается преодолеть внезапный приступ дурноты.
Ему трудно глотать, хотя он должен был бы проголодаться, поскольку съел за все долгое путешествие лишь пару прихваченных с собой бутербродов. Мать сидит напротив за обеденным столом, горит керосиновая лампа, за квадратами окон — сумерки.
Альма. В последнее время все ужасно подорожало. Тебе-то, конечно, об этом думать ни к чему, а я просто не знаю, как быть. Надо же: керосин подорожал на 3 эре, а пять кило картошки стоят 32 эре. Говядина мне почти уже не по карману, приходится довольствоваться обычной свининой или суповым мясом. А уголь — ты не представляешь, что за зима у нас была, — уголь и дрова подорожали вдвое. Приходилось укутываться потеплее, хотя из-за учеников я была вынуждена топить как следует, ужас, сколько на это уходило денег. Что с тобой, Хенрик? Ты такой грустный, что-нибудь случилось? Ты же знаешь, что можешь все рассказать своей старой маме.
Хенрик. Я завалил экзамен по церковной истории.
Он беспомощно машет рукой, уставившись на материно ухо. Она осторожно ставит чашку и кладет свою пухлую ручку на скатерть — матово блестят массивные обручальные кольца.
Альма. Когда это случилось?
Хенрик. Несколько недель назад. В конце апреля.
Альма. И какие же последствия?
Хенрик. Буду сдавать снова в конце ноября. Раньше профессор Сюнделиус не позволит.
Альма. Значит, твой выпуск откладывается.
Хенрик. На полгода.
Альма. Как же нам быть, Хенрик? От заема почти ничего не осталось, и все стало так дорого. И плата за обучение, и твои учебники, твое содержание. Ума не приложу, что делать? Я никогда не умела распоряжаться деньгами.
