Дэниел Уоллес - Арбузный король
Между прочим, я никогда не проявлял склонности к фармацевтике. С юных лет я хотел быть летчиком гражданской авиации. Конечно, надо сделать скидку на возраст: дети всегда мечтают о подобных вещах. Но и став старше, я не отказался от мысли о пилотировании больших лайнеров. Стены моей комнаты были обклеены фотографиями DC-9 и прочих крылатых машин. А какие модели самолетов я мастерил! Это была мечта всей моей жизни. Но в конце концов моя мать меня разубедила. То есть она попросту запретила мне думать о полетах. Это неразумно, сказала она. По ее мнению, мне следовало стать аптекарем. И я им стал, черт побери! И почему только она не дала мне пойти своим путем? Что в этом было плохого? Я до сих пор не могу простить ни ее, ни себя самого за отказ от мечты. Однако мой опыт неприменим как всеобщее правило. Отнюдь. И когда мне случается иметь дело с детьми, я всегда говорю им: «Слушайтесь свою маму».
Теперь о Люси Райдер.
Уже сама ее красота заключала в себе трагедию. Она обладала внешностью кинозвезды, а лицо ее сияло такой идеальной, такой чистой красотой, что при первом же взгляде на нее ты начинал думать не столько о возможности влюбиться, сколько о невозможности избежать этой любви. Ты чувствовал себя обязанным влюбиться. И такая красота прозябала в таком захолустье — вот где суть трагедии. Сходную по трагизму картину являл бы, к примеру, Эйнштейн, работающий бухгалтером в мелкой конторе, или Бах, сочиняющий джинглы для рекламы прохладительных напитков. Я хочу сказать, что красота ее была сродни гениальности мирового масштаба. Помню ее светло-каштановые волосы, при смене освещения отливавшие красным золотом. Или, может, правильнее говорить о рыжих волосах, порой менявших цвет на каштановый. Помню, как эти волосы упругими волнами рассыпались по ее плечам. Помню зеленые глаза и очень белую, с веснушками, кожу. Когда в один прекрасный день она появилась в аптеке и произнесла мое имя, оно зазвучало совершенно по-новому, словно было произнесено впервые. Мистер Спигл. Я имею в виду то, как она это сделала. Это было то самое, исконное, настоящее звучание моего имени. Никто до нее не выговаривал его так… так правильно.
Что скрывать, я сразу же в нее влюбился, и я могу назвать по меньшей мере еще пять десятков мужчин, которых постигла та же участь. Их покоряла живая жизнь, наполнявшая все ее существо и сквозившая в каждом ее движении — в том, например, как она, задумавшись, легонько дотрагивалась до браслета на своем запястье. Меня — да и всех нас, я думаю, — потрясла быстрота, с какой она стала частью здешнего общества. Неотъемлемой и очень важной частью. Мы даже не подозревали, как не хватало всем нам этой части, пока она не заполнила собой существовавшую прежде пустоту. Через неделю-другую она уже ходила по улицам города так уверенно, словно провела здесь всю жизнь, посещала магазины, завязывала знакомства и — как и вы сейчас — задавала вопросы. Красота — лучший пропуск и лучшая рекомендация. Со своей стороны я не предпринимал никаких попыток с ней сблизиться. Я был женат и вполне счастлив в браке. Собственно, не был, а являюсь, ибо этот счастливый союз продолжается. Разумеется, у меня не возникало и мысли о том, чтобы бросить жену ради Люси. Но временами я становился рассеянным, взгляд мой туманился, и когда жена меня спрашивала: «О чем ты задумался?» — я говорил: «Так, ни о чем конкретном». На самом деле я в эти минуты думал о Люси.
Думать о ней было легко и приятно. Причем это не были пошлые сексуальные фантазии, ничего подобного. Я просто мысленно видел ее такой, какой она была в действительности. Совершенно безобидные мысли — например, как будто я сижу за конторкой в глубине аптеки и вижу сквозь стеклянные двери, как она поднимается на крыльцо, открывает дверь и идет ко мне через зал; Я от души наслаждался этим зрелищем. Я мог увидеть ее в светлом платье, разрисованном весенними цветами, и голубом джемпере или в черном свитере с высоким завернутым воротником и красной юбке. Я следил за тем, как она скользит вдоль стеллажей, легко ступая по пузырящемуся, исцарапанному каблуками линолеуму, как она выбирает зубную пасту, крем и всякие женские штучки, прежде чем достигнуть пункта назначения, то есть меня. Вот какие видения меня посещали. И я знал, что подобное случается и с другими. Может быть, в тот же самый момент другие мужчины — или женщины: почему бы нет? — как и я, думали о Люси. Разве можно их в этом винить? Трагичность ситуации только усугубилась бы, если бы мы отказывали себе в этом скромном удовольствии. Таково мое убеждение.
Моя жена скоро вернется домой. Пожалуй, нам пора заканчивать. Это не значит, что мы не могли бы продолжить беседу в ее присутствии; тут дело в другом. Вы так молоды. Насколько близко вы успели узнать женщин? Извините, мне не следовало задавать этот вопрос. Но, возможно, вы еще не догадываетесь о способности женщин мгновенно ощущать угрозу своему благополучию даже тогда, когда никакой реальной угрозы нет и в помине. Но для них не так уж и важно, реальна она или нет, — их выводит из равновесия само по себе ощущение угрозы. Я думаю, женщины больше заинтересованы в контроле над мужским сознанием, тогда как мужчины удовлетворяются контролем над женским телом. Поэтому всякий раз, когда женщина спрашивает вас: «О чем ты задумался, милый?» — благоразумнее всего отвечать: «Ни о чем» или «О тебе, дорогая, я думаю о тебе». Не поверяйте женщине даже малую толику своих мыслей, прислушайтесь к мудрому совету. Стоит лишь чуть приоткрыть дверь, преграждающую доступ к вашему сознанию, как она тут же утвердит свою ногу в дверном проеме — и все будет кончено.
Размышляя о том, что случилось, невольно стараешься освободиться от самых болезненных воспоминаний. Порой возникает желание исказить память о событиях прошлого, чтобы сделать ее не столь мучительной. Хочется представить Арбузный фестиваль того года точно таким же, каким он был прежде. В этой фантазии найдется место и Люси, но лишь как зрительнице, наблюдающей за действом со стороны либо принимающей в нем второстепенное, самое незначительное участие.
Возможно, все обернулось бы иначе, окажись Арбузным королем кто-нибудь другой. Я тогда был одним из выборщиков — старейшин, как их у нас именуют. Хотя это звание со мной как-то не вяжется. Что касается церемонии, все было решено задолго до ее начала: мы заранее знали, на кого падет жребий. Конечно, мы, как положено, привлекли к этому делу болотную старуху, но то была простая формальность, дань традиции. Среди нас не осталось невинных людей, мистер Райдер, и в этом была наша главная проблема.
АННА УОТКИНС, БЫВШАЯ ОФИЦИАНТКА
Анна Уоткинс была высокой стройной женщиной, заплетавшей волосы в тяжелую и длинную косу. На ее губах почти всегда играла улыбка, но при этом лицо сохраняло удивленно-растерянное выражение, как у человека, чудом выжившего после катастрофы. Когда состоялся этот наш разговор, она уже давно не жила в Эшленде, но хорошо помнила те события и представила мне свой взгляд на происшедшее. По ходу рассказа она то и дело хватала меня за руку, как будто, углубляясь в прошлое, пыталась зацепиться за что-нибудь в настоящем и тем самым гарантировать свое возвращение к реальности. Порой, замечая, что она вот-вот расплачется, я говорил: «Спокойно, это всего лишь допрос», после чего она, улыбнувшись, называла меня «хорошим полицейским». Людей такого типа я в своей жизни больше не встречал: ни мать, ни сестра и ни друг, она была понемногу ими всеми, объединившимися в одном лице. Я до сих пор не могу дать четкое определение этому феномену. Между прочим, мне пришло в голову, что полицейский детектив чем-то сродни добросовестному рассказчику: оба пытаются разобраться в историях, которые давно завершились и в которых уже ничего нельзя исправить.
Когда я познакомилась с твоей мамой, мне было восемнадцать лет и я работала официанткой в «Антрекоте», подавая кофе всякому имевшему полдоллара за душой, ботинки на ногах и штаны с рубашкой на теле. Жизнь моя была однообразна и безрадостна, пока в нее не вошла Люси. Я устроилась на эту чертову работу сразу по окончании школы и не видела в перспективе никаких перемен к лучшему. Периодически я пыталась вычислить, сколько всего чашек кофе я налила за это время, но каждый раз сбивалась и говорила себе: «Это цифра слишком велика, тебе не по зубам». Оно и к лучшему, потому что если бы я все-таки справилась и подвела итог, я могла бы не выдержать и покончить с собой — уж очень тяжко было сознавать, что самое большое число, с которым ты имела дело в своей жизни, выражается не в чем-нибудь, а в поданных клиентам чашках кофе. Этих чашек было больше, чем долларов на моем банковском счете, и они явно перекрывали счет полученных мною поцелуев. Их было больше, чем замечаний типа «не сутулься» и «веди себя прилично», которыми я бомбардировала своего племянника, или советов послать к дьяволу придурка-мужа, которые я регулярно давала моей школьной подруге Джанет. Количество проклятых чашек далеко превосходило количество часов, что я проспала по утрам, общее число когда-либо приглянувшихся мне мужчин, летних походов на пляж и врученных мне в разное время подарков. Я подавала кофе чаще, чем проливала слезы, и даже чаще, чем задумывалась о возможности покончить с этой жизнью раз и навсегда.
