Эдуард Лимонов - Виликая мать любви (рассказы)
— О, ничего удивительного, — заулыбалась она. — Я запомнила мансарду под крышей, потому что Мишель однажды, проводив вас, сказал: Вот приехал молодой человек в Париж, живет в мансарде под крышей. А мне, Ингрид, никогда не привелось приехать в Париж, потому что я в нем родился. Должно быть, великолепно приехать в Париж молодым, поселиться под крышей… — У Мишеля было очень грустное лицо.
— У меня холодно, — сказал я. — Четыре окна на улицу, плюс два выходят во внутренний вертикальный двор. Постоянная циркуляция воздуха. Как ни топи, все выветривается. Однако я не жалуюсь. Для меня важнее свет, а света на моем чердаке сколько угодно.
— У вас опять что-нибудь выходит?
— Да. — Пошуршав, я извлек из конверта книгу. — Вот, я подписал вам и мсье.
— Мишель будет очень рад.
— Выходит в январе, — пробормотал я.
Из глубины квартиры вдруг замяукала сирена.
— Опять! — Она встала. — Что-то не в порядке с alarme.[16] Уже который раз сегодня. Извините. — Она вышла, прикрыв очень чистую и белую дверь.
Я давно уже знал, что чистые и белые двери переживают владельцев так же, как и грязные, а сменив сотни крыш над головой, убедился в том, что «стройте свой дом у подножья Везувия», — самая разумная заповедь, однако у них можно было сидеть в пиджаке и рубашке, без четырех свитеров, и я бы выбрал их квартиру, если бы мне предложили выбрать. Разумеется, за ту же цену. Романтизм мансарды был мне ни к чему, в моей жизни романтизма было уже много, сплошной романтизм, я бы пожил для разнообразия в теплой квартире.
Мяуканье прекратилось.
— Без аларма, увы, не обойтись, — сказала она, входя и усаживаясь в кресло. — В доме коллекция картин. К нам уже пытались забраться несколько лет тому назад. Но с алармом приходится все время помнить о нем. — Она вздохнула. — У нас очень сложной системы аларм, с разными программами…
— Ко мне влезли в октябре, — сказал я. — С крыши, разбили стекло в окне. Среди бела дня. Правда, ничего ценного не нашли, взяли только золотые запонки. Однако противно. Чувствуешь себя жертвой.
Я не поведал ей пикантных деталей ограбления. Например, то, что чемодан, содержащий коллекцию наручников, цепей и искусственных членов из розовой резины, был раскрыт вором или ворами и все эти прелести валялись в центре комнаты. Вор или воры не прихватили ни единого «Эс энд Эм» предмета. Очевидно, у них были нормальные секс-вкусы.
— Кошмар! — воскликнула мадам Бертье. — Полиция не обеспечивает секьюрити граждан.
— Секьюрити — это миф, — сказал я. — Обеспечить безопасность квартир никакая полиция не в силах. Тотальная секьюрити вообще невозможна…
— Ну разумеется, — воскликнула норвежская женщина и уселась поудобнее. Лицо ее сделалось оживленным. Очевидно, вопрос секьюрити ее живо интересовал. — Но мы не говорим о тотальной секьюрити, речь идет хотя бы о том, чтобы убрать преступников с улиц и от дверей наших квартир.
— Лучше ничего не иметь, дабы ничего не терять, — изрек я мудро. И тотчас сообразил, что говорить подобные вещи в наполненной ценностями квартире глупо. — Что касается личной безопасности, то даже президентов убивают. Простому же человеку уберечься от настоящего врага невозможно. Всякий может убрать всякого. Представьте себе, вы возвращаетесь вечером и у ворот вашего дома сталкиваетесь с человеком… Он преспокойно вынимает револьвер и без эмоций и лишних телодвижений стреляет в вас. Садится в машину и уезжает. Первый полицейский, исключая счастливый случай, появится не раньше, чем через десять минут. За это время автомобиль пересечет треть Парижа…
— Ну, это вы насмотрелись «поляр»,[17] мсье Лимонов, — сказала она, слабо улыбнувшись, как бы веря и не время мне. — Не преувеличивайте.
— Я не хожу в синема и по ТиВи смотрю только новости, мадам. Я лишь хочу сказать, что от решительного врага в современном супергороде уберечься невозможно. Наше счастье еще, что современная цивилизация разжижала волю всех, преступников тоже, и как следствие этого — враг, обыкновенно крикливый хрипун, коего хватает лишь на скандал, ругательства или вдруг, в крайнем случае, на короткую вспышку драки. Дальше дело обыкновенно не идет. Но не дай бог ни вам, ни мне приобрести ВРАГА. В Соединенных Штатах у меня были знакомые, похвалявшиеся, что способны убрать мешающего мне типа за пять тысяч долларов.
— Сказки, распространяемые преступным миром для устрашения граждан…
— Вовсе не сказки, — обиделся я. — Моего друга Юру Брохина убили выстрелом в затылок в его апартменте в Нью-Йорке в 1982 году. — И я позволил себе уколоть ее: — Вы, люди миддл-класса, изолированы от криминального мира, тесно соседствующего, кстати сказать, с миром простых людей, вашими деньгами и предрассудками. Живете вы в гетто для обеспеченных граждан, общаетесь исключительно с себе подобными. Потому мир кажется вам чистым и светлым. Подобный дорогим магазинам или залам музеев. Но пройдитесь, скажем, по Пигалю, и вы можете заметить край какой-то другой жизни, сотни и тысячи людей, работающих в бизнесе продажи секса. Вы увидите, разумеется, лишь легальную его часть. Но даже она впечатляет. В кафе сидят азиаты, югославы и арабы в тесных пиджачках и с тяжелыми глазами. Часами ничего не делают и беседуют… Вы когда-нибудь задумывались, о чем? Что они фабрикуют?[18]
— Признаюсь, я была на Пигале всего два раза в жизни, и оба в voiture.[19] Я успела увидеть множество бедно одетых мужчин. Все они как бы чего-то ждали и вглядывались в перспективу бульвара.
— Около года, мадам, у меня была любовная связь с женой бандита. Да-да, настоящего бандита. За время этого странного романа я успел узнать, насколько криминализирован Париж… Вы даже себе не представляете…
В коридоре зазвенел телефон. Она извинилась и вышла. Произнесла там несколько невнятных фраз и возвратилась в комнату.
— Это Мишель. Он извиняется. Он все еще в ателье. Он ждал, когда схлынет трафик. — Она уселась в кресло.
Я знал, что рабочее ателье Мишеля Бертье находится в десяти минутах ходьбы от квартиры. Он сам сообщил мне когда-то, что с удовольствием совершает aller-retour в ателье и обратно пешком. Так что какой трафик, почему нужно брать автомобиль? Чтоб полчаса добираться в нем до квартиры?
Она, очевидно, поняла по моему лицу, что я нуждаюсь в объяснении. К тому же я ждал обыкновенно по-английски точного ее мужа уже 25 минут.
— С тех пор как Мишеля ограбили, он предпочитает пользоваться автомобилем.
— Ограбили?
Судя по ее глазам, она жалела, что проговорилась. Возможно, он не велел ей никому говорить.
— Да. Черный парень встретил его у выхода из метро, последовал за ним, вынул нож и потребовал бумажник… Мишель, вы же знаете, он бывший военный, экс-офицер разведки Де Голля, и вдруг какой-то сопляк угрожает ему ножом, Мишель рассердился и отказался отдать бумажник… Черный ударил его по лицу… Разбил ему очки, нос… при падении Мишель ударился головой и бедром. Потерял сознание…
— Да, — пробормотал я. — Да…
— Физический ущерб — меньшее из зол, — сказала она грустно. — Он полежал в постели несколько дней и оправился. Морально же, он, кажется, до сих пор не отошел от этого fait divers[20]… Вы понимаете… как вам сказать, морально, с ним произошла трагедия. То есть собственная беззащитность его потрясла. И для бывшего офицера, прошедшего через войну, это должно быть особенно обидно. Куда обиднее, скажем, чем для профессора литературы… Хотите еще водки? — Я взял «Шивас-ригал». Она, может быть не сознавая, что делает, налила себе то же самое. Села. — И еще, если бы хотя бы он не был черным… Вы знаете, Мишель только что вместе с несколькими коллегами выступил в печати против апартеида, они начали кампанию, и Мишель как бы душа всей этой кампании в прессе. Ясно, что нельзя переносить преступность одного индивидуума на всю расу, но ему было бы легче, если бы грабитель оказался белым…
— Много было денег в бумажнике? — спросил я, сознавая, что вопрос глупый. Но иногда следует задать глупый вопрос, дабы избавить умного человека от проблемы. Я захотел дать ей возможность прекратить исповедь.
— Восемьсот франков, кредитные карты… Но денег не жаль, и о краже карт я тотчас заявила, так что грабитель не сумеет ими воспользоваться. Но меня заботит Мишель… вы знаете, в нем как бы что-то сломалось. Он стал очень молчаливым… иной раз я застаю его сидящим, глядя в одну точку, как бы отключившимся от реальности. Лучше бы это случилось со мной… На меня бы это не произвело такого впечатления. Я пережила бы подобную историю куда легче. Я ведь крепкая женщина севера… — Она грустно улыбнулась.
Вновь зазвонил телефон, и мадам Бертье, вздохнув, вышла. Прикрыла за собой дверь. Я оглядел гостиную. Желтый приятный теплый свет. Несколько ковров. Вдалеке, в квадрате коридора, видна окниженная сплошь стена библиотеки. Уютное гнездо, храм литературы и искусства. Лишь в окна, приглядевшись, можно увидеть темный, волнующийся, рычащий, свистящий и завывающий Париж, внешний мир… После войны полковник погрузился на сорок лет в спячку, в теплый, интеллигентский, сходный с детским сон. Он всерьез поверил, что мир светел, организован и безопасен… Но пришел большой черный парень со стройными ногами, в джинсах, в кожаной куртке с прорванной подкладкой (почему эта деталь пришла мне в голову?), подкараулил пухлого седовласого буржуа, отличную мишень, у метро, и ударом в лицо разбудил Мишеля Бертье. Очнувшись на ночной улице, отирая кровь с лица, полковник — слабые ноги подгибались — встал, держась за ствол дерева. И побрел домой. Старость, конец жизни, унижение быть сбитым с ног, лишенным очков, беспомощным… Я ли это, в свое время посылавший парашютистов в тыл врага, на задания, заведовавший судьбами людей, я ли это бреду, сощурив глаза, с трудом узнавая улицы?.. — подумал Мишель Бертье…
