Элис Сиболд - Почти луна

Набирая номер, я повернулась спиной к телу матери. Почему-то она не вызывала у меня доверия. Казалось, стоит мне оглянуться, ее труп будет сидеть, поносить меня и одергивать юбку.

В газете я читала, что Эйвери Бэнкс, один из последних помощников-аспирантов Джейка в Мэдисонском университете, в настоящее время — адъюнкт-профессор и преподает скульптуру в Тайлере, Филадельфия. Я постаралась сообразить, в каком же городке, если верить статье, он и его жена купили дом. У него было двое детей — две девочки, — но, чтобы найти его, мне придется побывать в беспорядочном аду справочных столов. Три попытки не увенчались успехом. Наконец запись нашлась в Джермантауне.

— Это Эйвери Бэнкс? — спросила я, услышав голос в трубке.

— Сперва позвольте узнать, кто вы.

— Хелен Найтли.

Я легонько касалась пальцем цифр на корпусе телефона и считала в уме, чтобы успокоиться.

— Я не знаю никакой Хелен Найтли, — сказал он.

— Вы Эйвери или нет?

Он молчал.

— Вы знали меня как Хелен Тревор, жену Джейка Тревора.

— Хелен?

— Да.

— Хелен, чертовски рад, что вы позвонили. Как поживаете?

— Мне надо поесть.

За часы, прошедшие после того, как я пришла к матери и убила ее, я ничего не съела.

— С вами все хорошо, Хелен?

Почему-то представлялось, как он стоит у телефона, а на лице — лыжная маска. Эйвери предпочитал полностью экипироваться, когда выходил на мороз с Джейком.

— Нет, не все, — ответила я.

Мне хотелось рухнуть на пол, проболтаться кому-нибудь, что я натворила, где нахожусь, что лежит рядом со мной на полу.

— Подождите минутку, Эйвери.

Я резко обернулась, положила трубку на заклеенный высокий стул и подошла к телу. Слава богу, она не пошевелилась. Даже не дернулась. Я вернулась к телефону и включила свет, прежде чем снова взять трубку. Миссис Левертон уже должна спать. А со светом как-то спокойнее. Пока флуоресцентное сияние с жужжанием оживало над головой матери, я глубоко вдохнула и собралась с мыслями. Не нужно, чтобы он услышал дрожь в моем голосе.

— Мне нужно связаться с Джейком, — сказала я.

— Я давно не говорил с ним, — ответил он. — У меня есть его номер, если хотите.

— Хочу.

Эйвери назвал номер, и я методично повторила его. Код был мне незнаком.

— Спасибо. Я вам очень признательна, — поблагодарила я.

— Осмелюсь сказать, Хелен, что Джейк остался без бессрочного контракта не по вашей вине. Я всегда боялся, что вы, возможно, корите себя.

Я вспомнила его в нашей гостиной в Мэдисоне, когда Джейк собирал вещи. К белому пикапу мой муж нес коробки, а Эйвери — подержанную плетеную колыбельку.

— Сара, наша младшая, — джазовая певица в ночном клубе в Лондоне, — солгала я. — Она вполне довольна жизнью.

— Чудесно.

Повисло молчание, которое никто из нас не спешил нарушить.

— Еще раз спасибо, Эйвери.

— Удачи.

Он отключился, запищали короткие гудки.

Я закрыла глаза и держала телефон у уха, пока не раздался голос, сообщающий, что трубка снята с рычага.

Висконсин. Я выхожу из-за ширмы деревьев, которые окружали ледяного дракона Джейка. Все профессора колледжа собрались посмотреть на него, пока не наступила оттепель, даже декан. Я разрушила дракона, случайно сломав прозрачный гребень на его спине. Позже в тот же вечер началась ссора, разлучившая нас.

Внезапно я не смогла представить себя звонящей ему.

Пальцами нашарила на стене выключатель жужжащего света. Снова встала на колени, чтобы заняться делом, и с влажной губкой в руке зависла у края нижнего белья матери.

Я стащила вниз старомодные кальсоны. Эластичная ткань на обеих штанинах протерлась до дыр. Запах — смесь фекалий, нафталина и капельки талька — уже стал привычным.

Чтобы снять с нее трусы, пришлось их порвать. При этом тело чуть колыхнулось. Я подумала о бронзовых статуях, которых художники отливают похожими на людей, занятых повседневными делами. Бронзовый гольфист встречает вас на поле. Бронзовая парочка сидит на одной скамейке с вами в городском парке. Два бронзовых малыша играют в чехарду на лужайке. Это стало кустарным промыслом. «Женщина средних лет срывает трусы с мертвой матери». По мне, так прекрасно. Ее могли бы заказать для школьного двора, куда выбегают ученики, посвятившие все утро числам и словам. Они могли бы карабкаться на нас на переменах или топить мух в лужицах росы, собравшихся в глазах матери.

А вот и она, дыра, что подарила мне жизнь. Щель, которая сорок лет поглощала таинство любви отца.

Я не впервые находилась лицом к лицу с материнскими гениталиями. В последние десять лет мне приходилось быть официальной клистирщицей матери. Она ложилась, принимала позу, не слишком отличную от нынешней, а я массировала ей бедра, уверяя, что больно не будет, и раздвигала ей ноги. Я работала быстро, выполняя распоряжения врача. В одиночестве спускалась по лестнице, как робот, шла к холодильнику, сметала недоеденные кубики лимонного желе и глазела в окно на задний двор.

Положив губку обратно в голубовато-зеленый поддон для рвоты, я встала с пола. Вылила грязную воду, налила свежей горячей, выдавила еще мыла. Затем взяла кухонные ножницы с магнитной держалки для ножей над раковиной и снова опустилась на колени, чтобы продолжить работу.

Зеленый ночник над плитой и свет луны, проникающий в окно, были единственными моими товарищами.

Я разрезала ножницами юбку матери, от подола до талии. Развернула ее по бокам. Очень осторожно начала обмывать таз и живот, бедра и практически безволосую щель. Я постоянно окунала ткань и губку в обжигающую мыльную воду и вновь и вновь прерывалась, чтобы сменить ее, мечтая о ванне в сарае, о месте, где мы могли бы лежать вместе, словно я снова дитя, а она заходит за моей спиной в воду.

Наконец, смыв все следы ее неприятности и достав новую губку с холодильника, где хранились запасные, я расстегнула свободную хлопковую блузку матери. Отрезала лямки ее старого серовато-бежевого лифчика. Выжала чистую воду из губки на грудную клетку.

Без поддержки лифчика единственная грудь матери стекла так далеко на сторону, что сосок почти касался пола. Шрам после операции, некогда темный разрез, был теперь лишь сморщенной ниточкой плоти.

— Я знаю, что ты страдала. — Поцеловав кончики своих пальцев, я провела ими по шраму.

Я, наверное, была подростком. До смерти отца оставалось еще много лет. Много лет до того, как мать вызвала меня пощупать уплотнение у себя в подмышке. Я стояла в двери и смотрела на родителей.

— Ты знаешь, как мне тяжело, — говорила мать отцу, слезы текли по ее лицу. — Только ты знаешь.

Она расстегнула блузку и распахнула ее перед ним. «Клер!» — выдохнул он.

Она протерла себе грудь до крови. Я всегда полагала ее действия взрослой версией «слабака», игры, которой мы баловались в школе. Кто-нибудь из ребят проводил двести раз по внутренней стороне твоего запястья. Если ты не в силах был терпеть после того, как появлялась ленточка крови, то выкрикивал: «Слабак!», и так тебя потом и звали.

— Принеси матери теплое полотенце, — велел отец, и я кивнула.

Достала ключ от бельевого шкафа из тайника, вынула чистое полотенце и пустила воду в ванной нагреваться.

Шрам от того, что Джейк называл ее «мученическим стигматом», я не собиралась ни обмывать, ни трогать.

Я подняла ее руки и вымыла безволосые подмышки. Обмахнула губкой плечи. Просунула свободную руку под стекшую одинокую грудь. Некогда мать с гордостью несла ее и ее соседку, теперь же она превратилась в непарный мешочек весом с комок перьев, сбившийся в обвислом углу старой подушки. Прилив вожделения, чистого, как голод младенца, накатил, пока я держала ее.

Розовые шпалеры позади нашего дома буйно ветвились и цвели, когда мне было лет шесть или семь. Шпалеры окружали оба маленьких окошка моей спальни, так что в разгаре весны матери приходилось искусно подстригать цветы и побеги. Я любила наблюдать за этим занятием, и отец тоже, как я позже поняла. Они вместе пришли ко мне в спальню. На руке у нее висела корзина. Внутри лежали секатор и рабочие перчатки.

— Смертельный номер под куполом цирка, — произнес отец, и оба подошли к первому окну над пустой двуспальной кроваткой, стоявшей рядом с моей.

Я лежала на мягком брюхе матраса и смотрела, как отец глядит на мать, которая наполовину высунулась из окна. Окно отрезало ее голову, кисти, руки и плечи, затем она высунулась еще дальше, выгнув спину и прижав бедра к подоконнику, и отец придержал ее, похотливо, как я понимала уже тогда. Время от времени он проводил рукой по ее бедру. Раз или два мне показалось, что я различила в ее голосе улыбку, а не только увещевание.

Снаружи донеслось шуршание листвы, затем низкий кошачий рык. Шалунишка отгонял другого кота от границы наших владений.