Анатолий Рясов - Прелюдия. Homo innatus

Я помню черный силуэт сгорбленного старика, сидевшего под ветхим, гнилым забором. Одно из самых сильных впечатлений моего детства. Пустые глаза, впалые щеки, выцветшая борода, его истлевшие лохмотья, сквозь которые просвечивала синеватая зарубцевавшаяся кожа, — все это навсегда запало мне в память. В его взгляде сквозило безумие. Я боялся его окаймленного длинными седыми прядями проницательного лица. Но страх не удерживал меня от того, чтобы лишний раз взглянуть в его сторону, когда я проходил мимо. Закутавшийся в лохмотья, ссутуленный старик вечно смотрел в одну точку — ввалившиеся, стеклянные, пепельно-голубые глаза, обведенные черными кругами, неизменно были направлены на дорогу. Отвлеченный взгляд из впалых глазниц обволакивал все окружавшие предметы, но не был сосредоточен ни на одном из них. Он смотрел сквозь прохожих. Иногда я на секунду останавливался на дороге, чтобы внимательнее рассмотреть его, но казалось, он не замечал и меня, настолько недвижимы были его уставившиеся вдаль ледяные зраки. Будто бы его взор был обращен вовнутрь, в неведомый, находившийся по ту сторону реальности мир. Но таким взглядом запросто можно было убить или воскресить. Я уверен, он смог бы, стоило только захотеть. Из его склеенных молчанием уст никогда не раздавалось ни одного звука, только волны морщин изредка пробегали по ссохшемуся холсту лба, заплетаясь вязью новых узоров. Мрачное молчание мучительно давило на меня, как бетонный пресс. Старый забор накренился, и казалось, что стоит старику привстать — и рухнет вся длинная изгородь. «Может быть, поэтому бродягу не прогоняют?» — усмехнувшись, подумал я однажды. Странно, но этот ссутуленный, грязный, пугавший меня своим мрачным обликом нищий все-таки нравился мне больше других людей. В безветренную погоду я проходил мимо, чтобы услышать его натужное хриплое дыхание. Я любил его отуманенные, обреченно-тоскливые глаза, отражавшие нелюдимость, усталость и скуку, его горестные гримасы, и мне было неприятно ощущать себя прохожим.

— Зачем тебе этот нож?

— Я хочу убить маму.

— Убить? Но что это изменит?

— Мне кажется, что это изменит все.

— Вовсе нет, твое намерение убить ее на самом деле является обратной стороной желания с ней помириться. Мне уже давно неинтересна ненависть. Она не избавляет от мыслей и воспоминаний. Лучшее, что можно придумать, — это полностью исключить общение с великой матерью.

Я заметил, что другие ощущают свою силу только когда их много. Дело даже не в массе, не в том, что им постоянно нужно быть вместе. Другой ощущает свое превосходство, только если он cреди своих, то есть тогда, когда чувствует, что пребывает в мире таких же, как он сам. Физически их даже может не быть поблизости, просто он должен ощущать их мифическую поддержку, и это придает ему уверенности. Он не теряет самообладания, пока чувствует свою территорию. Но стоит другому оказаться в одиночестве, как сразу обнаруживается, насколько он жалок. Все они до ужаса трусливы.

Актеры, участвующие в действии, рассаживаются на маленькие детские стульчики и обращают взоры на широкий экран.

Шелест страниц.

Учительница математики (читает книгу): Спектакль взращивает искусственные цветы.

Учитель рисования: Но ведь можно растить живые…

Директриса (съедает учителя рисования): Нет, живые нам не нужны. Уж поверьте мне, директору.

Учительница математики (продолжает читать): Школа — это одно из проявлений спектакля. Спектакль охватывает все наше жизненное пространство.

Стук каблуков по паркету.

Учительница математики: Пункт первый: классная комната. Пункт второй: куклы. А где куклы?

Ученица: Я — лучшая ученица в классе. Я всегда прихожу раньше всех. Ой, кто это идет, может быть, это учительница?

Первый ученик: Да нет, это всего лишь я.

Второй ученик: Что это? Где я? Неужели снова в этой комнате?

Первый ученик: Да, да, ты снова здесь! Я тебя поздравляю! Ты выздоровел! Ты снова с нами! И сегодня у меня есть кое-что для тебя! Лови (кидает тряпку)!

Второй ученик: Э, что это за тряпка (кидает в ответ)?!

Первый ученик: Принимаю подачу.

Ученица: Эта тряпка — твой мозг, болван.

Учительница математики (говорит в мегафон): Садитесь на свои места. Я начинаю урок математики. Так, кто сегодня присутствует? Вернее отсутствует, аксиоматика спектакля исключает категорию присутствия. Вы помните об этом? Кто может объяснить, что такое присутствие?

Ученица: Пережиток прошлого, рудимент.

Учительница математики: Я могу согласиться с тем, что присутствие — это пережиток прошлого, но это не рудимент. Кто знает что это?

Первый ученик: По-моему, ну, насколько я помню, это называется артефакт. Кажется так.

Учительница математики: Да, на этот раз правильно. Присутствие — это именно АРТЕФАКТ!

Второй ученик: А по-моему, присутствие — это обретение подлинности (из его рук вылетает бабочка-траурнирца).

Учительница математики (бабочка присаживается на ее голову): Подлинное? Фу, какая гадость(прогоняет бабочку)!

Неожиданно в классной комнате появляется новый персонаж. Это несуразный великан.

Второй ученик: Привет, великан! А мне говорили, что я выздоровел, и ты больше не вернешься…

Великан: Да, они не хотят, чтобы я возвращался. Скажу одно: выброси учебник, а то он убьет тебя.

Учительница математики: Ха-ха, попался, наконец! Спектакль превращает великанов в наладонников(великан становится малюсеньким человечком, стоящим на ладони учительницы математики)!

Учительница протирает доску

Итак, продолжим, возьмите учебники. Каждой конкретной констелляции спектакля требуются амбивалентные декорации. Спектакль взращивает искусственные цветы, скрупулезно модифицирует маленьких механических кукол во взрослых манекенов. А те, кто болезненно переживает трансформацию, — травмированы и нуждаются в лечении. Таковы незыблемые законы спектакля.

Неожиданно открывается дверь в классную комнату.

Учитель рисования: Я очень извиняюсь…

Учительница математики: Стоп! Но это мой урок!

Учитель рисования: О, боже… Я только хотел показать детям картины. Просто я подумал — не слишком ли много математики? Ведь есть и другие предметы. Вот рисование, например.

Учитель растворяется в воздухе. Рука директрисы разметает обрывки букв, на которые распались произнесенные им слова.

Директриса (возмущенно): Хм, рисование. Давно пора отменить этот бесполезный предмет.

Учительница математики: Да-да, именно так.

Директриса (поправляя очки): Так, а что собственно происходит? А где все (неожиданно падает)?

Группа учеников (склонились над телом директрисы): Куклы уже готовы занять место манекенов! Куклы уже готовы занять место манекенов! Добро пожаловать в спектакль!

Детский смех. Продолжительная веселая музыка. Танцы.

Из каких-то ниточек, веревочек, винтиков, комочков ваты, шестеренок, бритв, спичек, перьев, разноцветных лоскутков, кусочков хлебного мякиша, осколков стекла и обрывков бумаги они пытаются сконструировать подобие человека. Приклеивают ему бусинки глаз, прилаживают руки и ноги. И что же у них получается? Я вижу какого-то кукольного паука, нелепое существо на циркулевидных лапках — мохнатых, покрытых жесткой металлической щетиной спицах. Это создание всю жизнь плетет вокруг себя причудливую, обладающую сложной геометрией паутину — крохотную частичку Высших Тенет. Его тонкие лапки привязаны к прозрачным лескам. Они неестественно шевелятся — так, словно кто-то дробит на кадры изображение. Паук-марионетка. Я в ужасе смотрю на этот нелепый танец механического тарантула.

Мои слезы часто переходят в смех, а потом опять становятся слезами. Я не могу объяснить, почему так происходит. У взрослых это обычно называют истерикой, про детей говорят, что у них еще неустойчивая психика. Тогда выходит, что истеричные взрослые — это дети. Но ведь вполне очевидно, что это не так. Я совсем запутался. В любом случае, одни и те же люди, предметы, явления могут в разное время вызывать у меня то смех, то слезы. Наверное, я нечестен. Таких, как я, обычно называют лгунами. Но почему? Мне кажется, что я искренен в эти моменты. Я никак не могу это объяснить. Наверное, у меня все-таки расстроены нервы.