Екатерина Васильева-Островская - Камертоны Греля. Роман
— Я гарантирую сохранность…
— Вы не можете ничего гарантировать! — теперь уже казалось, что Бреннер только открывает рот, а слова произносит какая-то высшая инстанция, с которой бесполезно спорить. — Вы не можете отвечать за последствия.
— Ну хорошо, тогда скажите, как мне дальше работать? Нужен же материал!
— Материал перед вами, — бросил Бреннер, указывая наугад куда-то перед собой. — Опишите для начала то, что видите, — он загадочно блеснул слепыми зрачками.
55 725 627 801 600 уже знал, что Бреннер слеп не от рождения. Говорили, что в молодости он начинал как наборщик нот и обладал поразительным зрительным чутьем, позволявшим ему избегать ошибок даже в самых запутанных партитурах, доводивших его коллег до отчаяния. Заболевание, стоившее ему зрения и заставившее сменить профессию, дало одновременно неожиданный толчок в карьере. Бреннер отучился на музыковеда и стремительно пошел в гору, со временем возглавив институт. Однако ходили слухи, что запах типографской краски до сих пор навевает на него приступы ностальгической грусти.
Он любил употреблять такие выражения, как «надо взглянуть», «видно невооруженным глазом» и «это мы еще посмотрим», будто хотел подчеркнуть, что все это ему по-прежнему доступно. Болезненнее всего директор реагировал, если кто-то пытался объяснить ему видимый мир своими словами. Тогда Бреннер в довольно резкой форме мог дать понять, что не нуждается тут в посредниках. Не угадываемое интуитивно, на ощупь или на слух, для него просто не существовало.
Иногда 55 725 627 801 600 сомневался, может ли его научный руководитель, ни разу не видевший камертонов, оценить всю красоту и грандиозность коллекции, а значит, и проникнуть в ее суть. В другой раз он, напротив, подозревал, что директор знает о камертонах Греля значительно больше, чем ему хотелось бы доверять другим, так что новый аспирант взят только для имитации поиска научной истины там, где ее на самом-то деле пытаются упрятать подальше.
Решив потратить обеденное время на восстановление душевного равновесия,
55 725 627 801 600 спустился вниз, взяв курс на полураздетый на зиму Тиргартен.
Почему-то ни ученые, ни менеджеры с островков бизнеса и культуры вокруг Потсдамерплац в Тиргартене никогда не гуляли. По будним дням парк принадлежал в основном нищим и одиноко блуждающим наркоманам, которые, видимо, в определенные фазы их жизни особенно остро нуждались в покое и возможности созерцать прекрасное, присутствующее здесь в виде гипсовых статуй немецких классиков, неожиданно и как-то нелогично возникающих вдруг из-за поворота, будто оставленные кем-то галлюцинации. В этом альянсе бомжей и великих мужей было что-то трогательное: ни в тех, ни в других общество не видело для себя практического толка, поэтому они старались держаться вместе.
Немного успокоившись, 55 725 627 801 600 с удивлением заметил, что карман его куртки оттягивает что-то подозрительно тяжелое. Он запустил туда руку и похолодел от ужаса. В кармане лежал один из камертонов, которые он, должно быть, взял с собой на прогулку, пребывая в состоянии, близком к гипнотическому. На ощупь 55 725 627 801 600 без труда идентифицировал соответствующую ему цифру и даже мысленно воспроизвел точное звучание.
Сознание того, что он — пусть и невольно — сделал что-то запретное, неожиданно согрело и взбодрило. Идеи, одна безумнее другой, вдруг забегали вокруг, как белки.
А что если прямо сейчас сесть в метро, быстренько съездить в лабораторию и произвести замер — хотя бы с одним камертоном? Потом то же самое можно будет постепенно повторить со всеми остальными. Так, в течение года у него уже накопятся все интересующие его данные. Правда, он все равно не сможет их нигде упомянуть. Придется писать параллельно две диссертации: одну — официальную, для ученой общественности и научного руководства, а другую — только для себя и, может быть, для пары подпольных знатоков, способных по-настоящему оценить весь масштаб его исследования.
А вдруг он наткнется в ходе работы на что-то такое, что в корне изменит традиционный взгляд на музыкальную культуру девятнадцатого века или даже на музыку вообще? Тогда, конечно, глупо скрывать это от мира и вести все это время двойную жизнь. Не лучше ли вообще больше никогда не возвращаться в институт, а просто исчезнуть, раствориться в пространстве? Пока его хватятся, он успеет собрать вещи и быстренько вылететь в Питер, где спокойно изучит хотя бы этот один камертон, чудом выцарапанный из братской могилы в институтском бункере? Да, конечно, ни о какой стипендии нельзя уже будет и мечтать, а работать придется не в комфортабельном кабинете, а в каком-нибудь сыром подвале (ведь его, скорее всего, объявит в розыск Интерпол за вывоз за границу национальных ценностей!), но зато внутренне он будет свободен и сможет двигать науку, куда ему вздумается, а не куда угодно господину Бреннеру.
55 725 627 801 600 так увлекся этими мыслями, что уже всерьез начал размышлять, проскочит ли он с камертоном через таможню и как отнесется ко всему этому 70 607 384 120 250. Хватит ли у нее сил и мужества быть подругой непризнанного и преследуемого со всех сторон гения?
«Вы не можете отвечать за последствия!» — снова вспомнил он слова директора, но теперь они прозвучали не грозно, а комично, будто из какой-то скрипучей табакерки.
«Разумеется! В науке последствия всегда бывают самые непредсказуемые, а вы не знали?» — саркастически парировал он, как бы продолжая отыгранный уже в реальности диалог.
Его шаг стал заметно энергичнее и уже вышел за рамки прогулочного, но знакомых дорожек он пока не покидал, словно бы сначала следовало отрепетировать эту новую походку, а потом уже определяться с направлением. Вскоре, однако, парк начал исчерпывать себя, и очередная тропинка вернула его к самому институту. Находиться здесь с планами побега в голове было опасно, но все-таки на всякий случай он осторожно заглянул снизу в свое окно. Сразу стало понятно, что туда за время его отсутствия никто не заходил и, уж конечно, не пересчитывал камертоны, которые в конце дня, как всегда, надлежало сдать в архив под расписку. Испытав вдруг невероятное облегчение, которое может дать только прохладный душ после пробежки «на износ», 55 725 627 801 600 направился к проходной. Но тут уже происходило нечто странное. Его сослуживцы — от профессоров из научных отделов до кассирш из Музея музыкальных инструментов — выбегали наружу, возбужденно вскрикивая и жестикулируя.
«Неужели все-таки заметили?» — 55 725 627 801 600 побледнел.
Но на него никто не обращал внимания. Все взгляды были направлены в сторону филармонии, над которой маячило красное зарево, сворачивающееся по краям черной, закипающей пеной.
— Пожар! Пожар! — слышалось со всех сторон. — Там же люди! Вы не знаете, кто там сейчас репетировал?
— Оркестр от агентства Хоенфельса.
— Это хороший оркестр?
— Да нет. Полное говно, если честно.
— А, ну тогда ладно. Чего же вы раньше-то не сказали?
Под прикрытием возникшей суматохи 55 725 627 801 600 незаметно проник в опустевший институт, зашел в свой кабинет, положил камертон на место, аккуратно, как и полагалось, запер его снаружи и только после этого присоединился к своим коллегам, захваченным необычным зрелищем, так кстати внесшим разнообразие в их не слишком бурные трудовые будни.
Непорочное зачатие
Отец ушел в армию за год до моего рождения, так что зачатие было практически непорочным, то есть сопровождалось минимальным количеством порока: моя мама за все время приезжала навещать его всего два раза. В результате день, когда меня, как соринку, забросило в этот мир, мне известен доподлинно. После армии он еще четыре года прожил с нами, но дома бывал редко, почти не пересекаясь со мной. О том, что мы сосуществуем бок о бок, я могла судить преимущественно по слухам и некоторым вещественным доказательствам: отполированной его спиной овальной протертости на обоях возле окна, где он курил, сидя на табуретке, или трем параллельно легшим трещинам, впечатанным в обеденный стол ударом его кулака. Ночью из холодильника пропадали куски мяса — и это тоже был мой отец.
Во время редких встреч он говорил мне: «Жаль, что ты не мальчик. А то бы я знал, как тебя воспитывать». При этом он проводил рукой по ремню. В такие моменты мне тоже становилось жаль, что я не мальчик и отец не может передать мне какое-то важное знание.
Один раз мне захотелось его поцеловать. Он брезгливо увернулся: «От тебя пахнет чесноком». Я удивилась: как от меня может пахнуть чем-то нечеловеческим, сразу представив себя персонажем из книжки про Чиполлино? Но еще больше меня поразило, что это может стать препятствием для поцелуев.
Отец много времени проводил на вещевых рынках. В доме стали появляться ролики, проигрыватель, качели, кинопроектор. Квартира превратилась в парк аттракционов. Потом вдруг все исчезло, а заодно стали пустеть книжные полки с доставшимися от дедушки и обработанными от клопов томами Ницше и Фрейда. Говорили, что папа начал выпивать, и ему нужны деньги. У мамы под глазом обнаружился синяк, который она маскировала фиолетовыми очками и выгодно оттеняла васильковым платьем.
